Полковник

Июньский или июльский день, так много света, солнечные зайчики, сочные птичьи голоса… а может, это голоса кур, разгуливающих в палисаднике, мурлыканье кошки и это удивительно красивое имя, от которого все замирает в ней, — Валентин,

 — произнесенное с разными интонациями несколько раз, пока укладывают Раю спать, отвернув для этого немного покрывало. И всему виною человек, под беззаботное посвистывание бреющийся перед зеркалом на комоде. Больше ничего не надо Рае.

Это, разумеется, совпало случайно — что как раз в это время отец с матерью уже расстаются. Может быть, он уже и брился, беззаботно посвистывая, перед дальней дорогой, не очень обращая внимания на двух-трехлетнюю дочь — мала еще, чтобы понимать что-то. Но Рае позднее казалось, что именно в тот день (счастье так коротко!) стала навсегда медленно закрываться дверь за самым любимым, самым обожаемым, самым родным. Самым родным — потому что силен в дочерях сигнал отцовской крови.

Непонятно, как в этом возрасте она поняла, что он уходит навсегда. И дверь, конечно, не закрывалась так медленно, как казалось позднее. Просто чем больше она закрывалась, тем меньше в Рае оставалось только что приобретенного счастья. И вот совсем закрылась — навсегда.

Потом четыре года, пять, шесть… Были вокруг какие-то между бабой Верой и матерью разговоры о возможном возврате отца, о том, как будут жить они тогда… Но все это было уже не то, не настоящее. Раз и другой действительно заезжал отец за это время. Но лишь для подтверждения оттенка нереальности, ненастоящести, который поселился в ней навсегда. Один раз купил Рае альбом для открыток и даже положил начало коллекционированию, добавив к альбому набор открыток с репродукциями картин Шишкина. Другой его приезд запомнился тем, что совпал с землянкой в ближайшем лесу. Детство, особенно раннее, — яркий калейдоскоп одушевленных и неодушевленных предметов. Впрочем, в самом раннем детстве предметы еще и не разделены — просто калейдоскоп. Тут и тепло от печки с кошкой, и таинственный проход между сараем и мрачным забором, и бочка, в которой плавают красные листья, и грач, сидящий на соломенной шляпе, и парное молоко из домика, где живут две белые собаки, — и все равноценно. Так вот и землянка появляется в одно прекрасное время. Совсем недалеко, в лесу, полуобвалившаяся, темная, сырая — и отпугивающая, и притягивающая. Почему-то все казалось тогда, что это вход в туннель, ведущий в Америку, ведущий вообще на другую сторону земного шара…

Надежда Алексеевна — человек прямой, справедливый и совсем бесхитростный. Мать и покоряла ее своим прекраснодушием, и вызывала жалость за суету, неженственность, незнание мод, духов, за нелепости, в которых частенько вдруг оказывалась. Много было в Надежде Алексеевне и света, и любви, но и свет, и любовь те были какие-то прямолинейные, как походка новобранцев на учебном плацу. Хотелось порой остановить ее, хотелось если уж не понимания, об этом и мечтать не стоит, хотелось, чтобы мать хоть изредка догадывалась, что Раю не только кормить, поить, одевать надо, не только музыке учить, за двойки ругать, купить куклу к дню рождения, но есть ведь и еще в Рае что-то такое, о чем надо однажды маме просто догадаться. Или хотя бы разок остановиться, попристальнее поглядеть на Раю, в глаза ей заглянуть, в лицо, в уголки губ, которые все выше задираются. Короче, почувствовать однажды не по годам развитую проницательность. Ту самую, что во всех девочках усугубляется в отсутствие отца. Конечно, Надежда Алексеевна, как всякая незамужняя женщина, в этом случае попыталась совместить в себе оба начала — и отцовское, и материнское, ну а практически Рая по-настоящему не имела ни того, ни другого. Позднее, бывая дома у тех подружек, что отцов имели, например у Вальки Скворцовой, Рая уяснила, что и отцы бывают разные. И все же та же Валька Скворцова живет как бы поддерживаемая с двух сторон, а вот Рая чувствует, что даже с той, где мать должна быть обязательно, кто-то просто тянет ее за одну руку. Так бывает, когда тебя учат кататься на одном коньке, едешь-то едешь, но все как-то боком, то есть не в радость.