Полное собрание сочинений. Том 33. Воскресение. Черновые редакции и варианты

И она опять заплакала.

«Боже мой, за что мн такая радость», думалъ Нехлюдовъ, испытывая посл вчерашняго сомннія совершенно новое, никогда не испытанное имъ чувство умиленія и твердости, увренности въ сил и непобдимости любви, настоящей, божеской любви.

Глава LXXI.

Вернувшись посл этого свиданія въ свою камеру, Маслова весь вечеръ проплакала.³²⁷ Войдя въ свою пропахшую потомъ камеру, Маслова сла на одну изъ двухъ коекъ, стоявшихъ въ небольшой камер (на другой сидла ея сожительница, Федосья), сняла халатъ и, опустивъ руки на колна, жалостно, по д

тски заплакала. Федосья, какъ обыкновенно, въ одной острожной рубах сидла на своей койк и быстрыми пальцами вязала шерстяной чулокъ.

– Ну что, повидались? – спросила она, поднявъ свои ясные голубые глаза на вошедшую.

Когда же она увидала, что та плачетъ, Федосья пощелкала языкомъ, покачала простоволосой, съ большими косами головой, особенно выставляя указательные пальцы, продолжала вязать.

– Чего плакать? Ну что рюмить! – сказала она. Маслова молчала. – Пуще всего не впадай духомъ. Эхъ, Катюха. Ну! – говорила она, быстро шевеля пальцами.

Но Маслова продолжала плакать. Тогда Федосья еще быстре зашевелила указательными пальцами, потомъ вынула одну спицу и, воткнувъ ее въ клубокъ и чулокъ, какъ была босая, вышла въ коридоръ.

– Куда? – спросилъ надзиратель.

– Къ господамъ, словечко нужно, – сказала Федосья и, подойдя къ двери, заглянула въ камеру Марьи Павловны.

Марья Павловна сидла на койк и слушала, а сожительница ея читала что-то. Федосья отворила дверь.

– А, Феничка, ты что?

– Да что, Катюха наша пришла изъ конторы, все плачетъ, – улыбаясь сказала Федосья.

– Вернулась?

– То-то и дло, видно, что не ладно.

Марья Павловна встала и, какъ всегда, спокойная, веселая, румяная большими твердыми шагами пошла въ камеру Масловой.

– Чтожъ, у васъ вышло что нибудь непріятное? – спросила она, садясь на койку Федосьи.

Маслова посмотрла на нее и опять еще сильне заплакала.

– Ничего не вышло, а только онъ сталъ опять свое говорить, – говорила она рыдая, – что женится на мн, – и, сказавъ это, она вдругъ засмялась. – А я сказала, что не надо.³²⁸

Марья Павловна внимательно уставила свои красивые бараньи глаза на взволнованное лицо Масловой и покачивала головой, не то одобрительно, не то недоумвающе.

– Да ты любишь его? – сказала она.

– Разумется, люблю, – сказала Маслова (Маслова упросила Марью Павловну говорить ей ты, сама говорила ей вы), и слезы потекли у ней по щекамъ. – Такъ чтожъ, за то, что люблю, и погубить его? – продолжала она всхлипывая. – А вотъ онъ хочетъ, а я не хочу, – прибавила она и опять засмялась.

– Ну, кабы онъ женился, что жъ, поселили бы васъ, что ли, гд? – спросила Феничка, опять взявшаяся за свой чулокъ и шопотомъ считавшая петли.

– Да нтъ, коли сошлютъ, все въ тюрьм

буду, – сказала Маслова.

– А коли не жить вмст, на кой лядъ жениться, – сказала Феничка, останавливая пальцы.

– Я опять сказала, что ни за что не хочу и чтобы онъ не говорилъ.

– Это ты хорошо сказала, – сказала Федосья, – дюже хорошо, – и быстро зашевелила указательными пальцами и всей кистью.

Марья Павловна перевела внимательный взглядъ на Феничку.

– Да вдь вотъ вашъ мужъ идетъ съ вами, – сказала она Феничк про ея мужа.

Федосья пошептала, считая. Дойдя до чего то, она остановилась.

– Чтожь, мы съ нимъ въ закон, – сказала она. – А ему зачмъ же законъ принимать, коли не жить?

– Онъ подетъ, говоритъ, за нами, – сказала Маслова, опять неудержимо улыбаясь. – Я сказала: какъ хотите, такъ и длайте. Подетъ – по

детъ, не подетъ – не подетъ.

– Онъ подетъ, – сказала Марья Павловна, – и прекрасно сдлаетъ.

– Теперь онъ въ Петербургъ детъ хлопотать. У него тамъ вс министры родные, – сказала Маслова, утерла косынкой слезы и разговорилась. – Только бы съ вами не разлучаться, – говорила она.

– Будемъ просить. Все хорошо будетъ, – сказала Марья Павловна. – А теперь идите за кипяткомъ. И у насъ, врно, чай пьютъ.

–

Когда Марья Павловна вернулась въ свою камеру, она застала тамъ двухъ обычныхъ постителей, политическихъ арестантовъ: Земцова и Вильгельмсона. Сожительница Марьи Павловны, жена врача, худая, желтая женщина, не перестававшая курить, въ коричневой блуз, готовила чай и слушала разговоры и вставляла въ него свои замчанія. Разговоръ шелъ о прокламаціи, которая оставшимися на вол друзьями была выпущена и распространяема. Вчера она была доставлена въ тюрьму, и Земцовъ критиковалъ ее, говоря, какія исправленія онъ считалъ нужными. Вильгельмсонъ же осуждалъ и прокламацію и исправленную редакцію Земцова. Онъ считалъ, что все зло, корень всего зла въ войск, и потому нужно, главное, бороться съ войскомъ, опропагандировать войско, офицеровъ, солдатъ; тогда только можно будетъ что нибудь сдлать.

– Ну, если ты и правъ, – сердито говорила Вильгельмсону жена врача, поднося одной рукой папиросу ко рту, затягиваясь и пуская дымъ черезъ носъ, а другою устанавливая на листъ газетной бумаги чайникъ и чашку отъ икры, наполненную сахаромъ, – если ты и правъ, то это не резонъ осуждать то, что они длаютъ. И то хорошо.