Полное собраніе сочиненій въ двухъ томахъ.

Удивительно, сколько жизни въ геніальномъ созданіи! Фаустъ — полу-романъ, полу-трагедія, полу-философская диссертація, полу-волшебная сказка, полу-аллегорія, полу-правда, полу-мысль, полу-мечта, полу-музыка, но всего мене театральное зрлище; не смотря на то, однако, въ 1829 году былъ поставленъ Тикомъ на Дрезденскій театръ. Вс думали тогда, что Фаустъ будетъ убитъ сценою, — и ошиблись. Дйствіе, которое онъ произвелъ на театр, еще усилило то впечатлніе, которое онъ производитъ въ чтеніи. Теперь произведенъ надъ нимъ другой опытъ: Фаустъ, не переводимый Фаустъ, — явился въ Русскомъ перевод, буквально врномъ, но далеко не поэтически врномъ. Мы думали: Фаустъ безъ поэзіи языка — то же, что красавица безъ молодости; мы начали читать его съ этимъ предубжденіемъ: первыя страницы были невыносимы; почти каждое слово, напоминая подлинникъ, тмъ непріятне оскорбляло наше воспоминаніе. И что же? Когда мы прочли нсколько сценъ, то уже не могли боле оторваться отъ книги. Внутренняя поэзія Фауста овладла воображеніемъ нашимъ, и этотъ блдный, но совстливо точный и удивительно врный по смыслу переводъ произвелъ на насъ почти такое же дйствіе, какое могло бы произвести перечитываніе оригинала.

Мы благодаримъ г. Вронченка за это наслажденіе; благодаримъ его и за то, что онъ не исказилъ смысла фальшивою поддлкою, но съ довренностію къ внутренней сил геніальной мысли и съ самоотверженіемъ автора, достойнымъ уваженія, предпочелъ безцвтность стиха ложному колориту.

Первая часть Фауста переведена вполн; вторая — изложена только въ сущности; къ обимъ частямъ приложенъ общій обзоръ.

Любопытно видть, какое дйствіе произведетъ Фаустъ на нашу словесность. Конечно, онъ не совсмъ новость, потому что большей части образованныхъ читателей онъ извстенъ въ оригинал. Однако же, всмъ незнавшимъ по-Нмецки онъ былъ незнакомъ, потому, что Французскіе переводы не даютъ объ немъ никакого понятія. Говорятъ, есть превосходный переводъ на Англійскій языкъ; но намъ не случалось его видть. Впрочемъ и то правда, что произведеніе геніальное чужой словесности, хотя и знакомое намъ на чужомъ язык, совсмъ иначе дйствуетъ на литературную образованность нашу, когда явится въ одежд нашего роднаго слова. Даже и то не остается безъ полезнаго дйствія, когда мы замчаемъ слабость перевода, и какъ и почему наше слово еще не доросло до нкоторыхъ значеній.

Кажется, однако, что огромное, изумительное вліяніе, которое имлъ Фаустъ на литературу Европейскую, не вполн можно отнести къ его поэтическому и философскому достоинству. Значительная часть силы его заключалась въ его современности. Онъ выражалъ минуту перехода Европейской образованности отъ вліянія Французскаго къ вліянію Нмецкому. Фаустъ — рождающійся 19 вкъ. Онъ также Нмецъ, какъ Кандидъ былъ Французъ, Гамлетъ — Англичанинъ, Донъ Жуанъ — Испано-Итальянецъ. Онъ могъ вмстить въ себ значеніе всечеловческое потому, что въ этотъ часъ Европейской жизни таково было значеніе жизни Германской: мысль отвлеченная, требующая борьбы и волненій жизни; жизнь взволнованная, разногласная, требующая согласія и значенія мысли.

Въ обзор переводчика, написанномъ весьма остроумно и обнаруживающемъ глубокое изученіе своего предмета, мы отличимъ дв части. Все, что сказано имъ о первой части Фауста, кажется намъ дльнымъ и справедливыми, но въ своихъ объясненіяхъ второй части, мы думаемъ, авторъ не совсмъ былъ вренъ своей собственной теоріи: судить о мысли художественнаго произведенія по даннымъ, въ немъ самомъ заключающимся, а не по догадкамъ, извн къ нему прилагаемымъ. „Какая польза, — говоритъ онъ, — узнавать, чт`o гд авторъ сказать хотлъ, если онъ не сказалъ того дйствительно? — Передъ нами лежитъ его произведеніе въ томъ вид, какъ оно было написано и окончательно выправлено”.

„Мы, — говоритъ онъ въ другомъ мст, — ставимъ Гёте по уму и таланту выше всхъ его толковниковъ и потому решаемся врить не имъ, а самому Гёте, то есть, видть въ Фауст только то, что дйствительно и явственно въ немъ находится — видть не мене того, но и не боле. Такъ, съ безпристрастными читателями, пройдемъ мы об части піесы строго придерживаясь текста, отнюдь не позволяя себ никакихъ пополнительныхъ подразумній”.

Еще въ другомъ мст также говоритъ онъ прекрасно о перетолкованіяхъ и подразумніяхъ: „Посредствомъ подразумнія изъ всего на свт можно вывесть всё, что кому угодно. Пусть кто нибудь возметъ хоть сказку о Бов Королевич, да станетъ поступать, какъ толковники поступаютъ съ Фаустомъ, то есть, прямой и естественный смыслъ любаго мста почитать за грубую наружную оболочку мысли; подъ этою оболочкою подразумвать, смотря по надобности, тотъ или другой смыслъ отдаленный, переносный; придумывать, наконецъ, важное значеніе для каждаго слова, хотя бы то слово было, видимо, поставлено только для круглоты оборота, нтъ сомннія, что изъ Бовы Королевича выйдетъ подтвержденіе какой угодно философической системы!”