Полное собраніе сочиненій въ двухъ томахъ.

„На первый взглядъ кому либо можетъ показаться, что подразумвательная символистика есть только игра, хотя пустая и безплодная, но, по крайней мр, безвредная. Пусть, скажутъ намъ, чудаки объясняютъ, что и какъ имъ вздумается; пусть, пожалуй, и Наполеона, сына Летиціи, принимаютъ за Аполлона, дитя свта, а двнадцать его маршаловъ за двнадцать зодіакальныхъ знаковъ; пусть, словомъ сказать, дряхлющій умъ забавляется калейдоскопомъ мудрованія, какъ одтинвшійся старикъ тшится постройкой карточныхъ домиковъ — зачмъ мшать его удовольствію? Мшать, конечно, не стоило бы труда, если бы игра оставалась при одномъ играющемъ; но происходитъ совсмъ не то: кривые толки сбиваютъ съ толку публику, особенно же увлекаютъ младшую часть публики, всегда доврчивую, всегда прельщаемую таинственностію. Такимъ образомъ распространяется множество сужденій загадочныхъ; а предметъ сужденій не только не поясняется, но, напротивъ, затемняется въ самыхъ ясныхъ частяхъ своихъ”.

Не смотря однако на это возстаніе автора противъ подразумній, во второй части Фауста онъ хотя не видитъ тхъ отвлеченныхъ мыслей, то философскихъ, то мистическихъ, которыя находили въ ней другіе толкователи, но за то не замчаетъ въ ней и того значенія, которое, очевидно, придавалъ ей самъ Гёте, таинственно хранившій ее какъ послднее завщаніе всей своей поэтически-философской жизни. Если въ первой части Фауста переводчикъ признаетъ символическое изображеніе человка вообще, а не какое нибудь опредленное, частное лицо, даже не Нмца, а полнаго человка, только въ Нмецкомъ плать, — то кажется, что по тмъ же причинамъ не имлъ онъ права видть и во второй части одну Нмецкую и художническую личность Гёте, вмсто всеобщности человка, или, по крайней мр, человка нашего времени. Конечно, частныя впечатлнія поэта не могли не связываться съ его общими мыслями: эти случайности жизни даютъ краску поэтической мечт; это фольга, говоритъ Жанъ-Поль, придающая блескъ и яркость безцвтно прозрачной мысли. Но не одн же случайности безъ мысли составляютъ поэзію Гёте, и особенно поэзію аллегорическую. Потому, мы благодарны г. Вронченку за то, что онъ открываетъ намъ связь между нкоторыми обстоятельствами въ жизни Гёте и его поэтическими изображеніями; это весьма любопытно и можете быть полезно въ психологическомъ и художественномъ отношеніи; но мы не можемъ согласиться съ нимъ, чтобы изображенія поэтическія ограничивались однимъ этимъ мелкимъ значеніемъ. Намъ кажется также не совсмъ справедливымъ и то, что г. Вронченко, разбирая смыслъ второй части Фауста, не упомянулъ о разбор эпизода Елены, сдланномъ г. Шевыревымъ и напечатанномъ въ первыхъ годахъ Московскаго Встника. Разборъ г. Шевырева иметъ ту важность, что Гёте, отдавая объ немъ отчетъ, самъ объявилъ, что Шевыревъ понялъ мысль его аллегоріи и умлъ присвоить себ. Въ этомъ случа, кажется, показаніе Гёте существенне всякихъ догадокъ, противъ которыхъ такъ сильно и такъ справедливо возстаетъ самъ г. Вронченко.

Языкъ г. Вронченка вообще правильный, свободный и чистый. Но иногда попадаются нкоторыя выраженія не простительно неправильныя, какъ напр. пахая землю, скалистыя врата, одтинвшійся старикъ

, сущное дло, и т. п.

На сонъ грядущій, отрывки изъ вседневной жизни. Сочиненіе графа В. А. Соллогуба. Изданіе второе. Часть 1. С.-Петербургъ. 1844 г.

Изданіе книгопродавца А. Иванова.

Повсти г. Соллогуба можно бы, кажется, узнать безъ подписи, между всхъ другихъ явленій нашей современной литературы, по двумъ качествамъ, которыя всего рже встрчаются въ современной словесности, но которыя, казалось бы, составляютъ необходимое условіе всякаго произведенія, имющаго какое нибудь притязаніе на художественное достоинство: это вкусъ и неподдльное чувство. Нельзя сказать, чтобы изящная литература наша была бдна произведеніями: у насъ выходитъ не мало повстей и романовъ, но весьма мало такихъ, которые бы могли читаться. Въ повстяхъ нашихъ много дйствія, много сильныхъ ощущеній, выдуманныхъ хладнокровно, даже много мыслей, набранныхъ и перемшанныхъ; но рдко найдете вы чувства невыдуманныя, мысль свою, проведенную сквозь сердце; еще рже понятіе о художественномъ приличіи и соразмрности. Первое, что сдлалъ бы древній философъ съ нашими философами-романистами, вроятно, послалъ бы ихъ жертвовать Граціямъ. Но г. Соллогубъ составляетъ въ этомъ отношеніи совершенно противоположность съ большинствомъ нашихъ писателей. Повсти его необыкновенно увлекательны, языкъ простой и врный, разсказъ живой, чувства въ самомъ дл чувствованныя и потому невольно передающіяся читателю. Все это заставляетъ насъ съ нетерпніемъ ожидать втораго тома. Если же, — что вроятно, — эти повсти дождутся третьяго изданія, то мы желали бы въ нихъ видть только одно измненіе, и то въ заглавіи. „На сонъ грядущій” не по-Русски. Есть молитвы на сонъ грядущимъ, которыя, вроятно, подали поводъ къ этому смшенію звуковъ, не имющему опредленнаго значенія.