Полное собрание творений. Том I. Трактаты и гимны

30. Когда он описывает кораблекрушение, которое потерпел [в результате шторма] царский флот, то говорит, что много вещей было выброшено на берег и что Аминокл, сын Кретина Магнезийца весьма поднялся на огромном количестве золота и другого выброшенного морем имущества – даже этого человека не упустил он обидеть: «Благодаря этому Аминокл сделался великим богачом, хотя это богатство не принесло ему счастья. Ведь его тревожило некое тяжкое горе, как убийцу собственного сына»[1039]. Всякому ясно, зачем Геродот вводит эти детали – золотые вещи, их находку, то, что они были выброшены морем, – все это ему нужно, чтобы подготовить в своем рассказе место для сыноубийства Аминокла.

31. Беотиец Аристофан пишет, что Геродот, просив у фиванцев денег, не получил их, и когда пытался порассуждать и поболтать с их юношами, то ему воспрепятствовали архонты по причине их дикости и ненависти к учению[1040]. Ничто другое, однако, не подтверждает этого заявления Аристофана, за исключением, может быть, свидетельства самого Геродота, которое он предоставляет своими исполненными лжи обвинениями фиванцев и пристрастными суждениями относительно других, обличая [тем самым] свою ненависть и враждебное отношение к Фивам.

Он утверждал, что фессалийцы «первыми, и то лишь поневоле перешли на сторону персов»[1041]

; и это он говорил правдиво; и когда он предполагал, что все иные эллины могли бы предать лакедемонян, то добавлял: «не по доброй воле, но в силу необходимости», так как «флот варваров стал бы захватывать город за городом»[1042]. Та же извиняющая необходимость довлела и фиванцам, но нет – он не допускает, что они находились в том же, что и другие эллины, состоянии. Более того, фиванцы послали пятьсот человек под командованием Мнамия в Темпэ[1043]; причем это только те, кто наряду с феспийцами остался вместе с Леонидом, когда его обошли, в то время как другие его оставили. Когда же фермопильский проход был занят варварами и они оказались на фиванских границах, а спартанец Демарат

[1044] был в силу долга гостеприимства в добрых отношениях с главою тамошних олигархов Аттагином[1045] и устроил так, чтобы ему стать другом царя, и это при том, что эллины были на кораблях и не было никакого подкрепления, – тогда только, под давлением жестокой необходимости, согласились фиванцы принять условия царя; ибо, с одной стороны, – у них не было ни моря, ни кораблей, на которых они могли бы искать прибежища, как афиняне, а с другой – они не обитали, подобно спартанцам, в самом что ни на есть медвежьем углу Эллады; царь был всего лишь в полутора днях пути от них, когда они сразились с ним в фермопильском ущелье при том, что с ними были лишь спартанцы и феспийцы. Хотя наш историк совершенно справедливо полагает, что «если бы спартанцы остались одни, будучи оставлены остальными, им пришлось бы сдаться на милость Ксеркса»[1046]

, но когда так именно и поступают, под давлением такой именно необходимости фиванцы, он бранит их. Он не может отменить их великих и прекрасных деяний или отрицать того, что они были совершенны, но предполагает, что мотивы их были дурны; он тем самым позорит их и оскорбляет. А ведь это его слова: «Итак, отпущенные союзники ушли по приказу Леонида. Только одни феспийцы и фиванцы остались с лакедемонянами. Фиванцы остались с неохотой, против своей воли, так как Леонид удерживал их как заложников; феспийцы же, напротив, – с великой радостью: они отказались покинуть Леонида и его спартанцев»[1047].

Разве не ясно, что он был как-то особенно зол и неприязнен к фиванцам? А потому он не только лживо и несправедливо обвинял город, но даже не озаботился сделать свои клеветы убедительными; он не понимал, что найдутся люди, пусть их и будет немного, которые увидят как он противоречит себе же. Он начинает словами, что Леонид «заметил, как недовольны союзники и сколь неохотно подвергаются опасности вместе с ним, и поэтому велел им уходить»[1048]. Затем, чуть ниже он говорит, что Леонид удержал фиванцев против их воли[1049], хотя можно было бы ожидать, что он уведет их, даже еслибы они и хотели остаться, но это конечно в том случае, если бы он подозревал их в мидизме[1050]. Леонид не нуждался в тех, кто не желал биться, какая польза была для него в том, чтобы смешать [ревностно преданных ему воинов] с недоверчивыми и сомневающимися? Разумение спартанского царя и предводителя Эллады было не таково, чтобы оставить четыреста тяжеловооруженных фиванцев в заложниках у трехсот спартанских гоплитов, причем в том момент, когда враги наваливаются одновременно с фронта и тыла. Если даже допустить, что сначала он взял их только «как заложников», то на последних этапах разумно было бы предположить, что они постараются бежать, даже и не думая о Леониде, или что Леонид побоится быть окруженным скорее фиванцами, нежели варварами.