Польский театр Катастрофы

Впрочем, не меньшее впечатление на зрителей производил и другой персонаж: «маленький, трусливый зверек», Дэвид Гринглас — брат Этель и предатель, «человек-тряпка»[365], который позволил системе унизить и запугать себя. Очевидным образом тут действовал принцип расщепления, о котором я вспоминал ранее, ссылаясь на пример романного цикла Брандыса «Между войнами». Драма Кручковского ведь была не только идеологическим инструментом шедшей тогда холодной войны (хотя в том числе выполняла и эту функцию), но также реализовывала принцип повторения как метода защиты от действия военной травмы. По одну сторону происходила сублимация страха и утверждение стойкости (супруги Розенберг), по другую — оставался животный страх, унижение, желание выжить любой ценой. Расщепление — это, как известно, стратегия защиты от нежеланного, деструктивного аффекта, которая, однако, всегда дает ему голос под прикрытием видоизмененной формы (чего проект Берута уже не предполагал). Фигура униженного человека, которая должна была исчезнуть из соцреалистического искусства, не переставала негоциировать новые и новые условия своего попадания в поле зрения, одновременно доказывая, что соцреалистический театр не был чужд психологических сложностей. «Тадеуш Сурова в течение нескольких минут обрисовывает историю жизни и подлости Дэвида Грингласа поразительным образом — и в то же время по-актерски виртуозно»[366]

. «Есть еще поразительная сцена с Грингласом. Кручковский проявляет тут почти бернаносовское чувство справедливости и показывает крайние последствия зла — того зла, которое как бы еще вынуждено поносить добро. И как в третьей картине он тронул зрителя образом победы добра, так тут поражает образом моральной бездны, звериности, используемой антигуманным общественным строем»[367]. «Сурова точно следует концепции Кручковского, прекрасно передает психопатические состояния Гринграса, его возбуждение, метания, словно крысы в клетке, и смену охватившего его, как Иуду, чувства вины радостью, что он спасся, остался жив»[368]

. «Показать в течение нескольких минут всю жизнь и характер ничтожного, подлого человека — нелегкая задача. С ней в полной мере справляется в прекрасной сцене Тадеуш Сурова — как брат-Иуда Этель, Дэвид Гринглас. Еще одна замечательная роль. Есть в этом персонаже граничащая с безумием неврастения человека, который стал палачом своей сестры. Есть рефлекс остатка совести, который заставляет его молить ее в последнюю минуту ее жизни о прощении. Наконец, есть тупое, ограниченное мышление глупца и все превозмогающий страх, соединенный со звериным эгоизмом, который заставляет его на глазах зрителей еще раз капитулировать и предать свою сестру уже кардинальным и необратимым образом. Обнаружение пружин когда-то совершенного предательства в этой сцене, повторяющей сжато и концентрированно еще раз этот отвратительный психический процесс — шедевр как автора, так и актера, играющего эту замечательную роль»[369]. Также, однако, как и в случае с фигурой адвоката Майзельса в пьесе Лютовского, эпизод Грингласа, по мнению некоторых рецензентов, «полностью выпадал из рамок пьесы» и даже производил «досадное впечатление»[370]

. Отмечался стилистический разнобой, который по отношению ко всему остальному спектаклю вносила эта сцена, ее порывистость, «экспрессивность»[371], критике подвергалась излишняя «истеричность» актера[372]

. Стилистическое и аффективное неслияние эпизода Грингласа с целым этого спектакля я прочитываю как след выпадшей из поля зрения другой фигуры униженного человека, то есть как сопротивление идеологически рекомендуемой и психологически приветствуемой героизации военного опыта.

4