Польский театр Катастрофы

Не знаю, сопровождала ли какой-либо другой послевоенный спектакль столь широкомасштабная и столь современно (даже по сегодняшним стандартам) подготовленная рекламная кампания, распланированная во времени, разбитая на череду событий, отмеченная приездом автора, публикациями — и адресованная к столь широкому кругу реципиентов. Рекламная кампания, как представляется, эффективная, притягивающая зрителей в театр. В какой степени, однако, эта кампания была запланированной, исходила от театра, а до какой степени тут речь шла об автоматическом переносе в польские условия механизмов культуриндустрии Запада, в которые фигура Анны Франк и ее дневник оказались уже бесповоротно вовлечены? Анна Франк появилась в Польше одновременно со своими сценическими двойниками, а также с вопросом, кому суждено будет сыграть ее роль в фильме, с рассказами о легендарном шквале аплодисментов на Бродвее и абсолютной тишине после немецких спектаклей. В ауре экзальтации и китча. Она появилась вместе с инструкцией обслуживания: правилом «оптимистического» прочтения ее дневников. В случае варшавского спектакля, таким образом, нам следует иметь дело с конфронтацией двух разнящихся моделей идеологизации военной травмы, особенно памяти об уничтожении евреев: и той, что уже была сформирована, и той, что тогда еще продолжала формироваться на территории польской послевоенной культуры, а также той, что была выработана на территории американской популярной культуры (стоит подчеркнуть, что пьеса «Записки Анны Франк», как правило, сегодня видится обычно сквозь призму сериала «Холокост», который шел на американском телевидении в 1970‐е годы, и еще более позднего «Списка Шиндлера» Стивена Спилберга — именно эти примеры приводит Лоренс Л. Лангер, когда пишет об американизации Холокоста[402]

). По этой причине варшавская премьера «Записок Анны Франк» представляет собой, как мне видится, исключительный эпизод в истории культуры ПНР, который был забыт и в сущности никогда не подвергался критическому анализу.

2

За вычетом столь живой реакции на варшавскую премьеру пьесы Гудрич и Хэкета польская рецепция дневника Анны Франк невероятно бедна, а по сравнению с литературой, возникшей на эту тему на других языках, можно даже сказать, что этой рецепции вообще не существует. Это не значит, однако, что дневник Анны Франк в Польше не читали. История этого чтения осталась целиком и полностью на территории интимного опыта читателей. Те или иные модели были навязаны этому чтению в минимальной (или вообще ни в какой) степени, не существовало никакого литературного форума или исторической дискуссии, которые позволили бы отчетливо уловить модальность и специфику этого чтения. Польский читатель дневников Анны Франк, помнящий, что был тронут во время чтения, которое не было ему навязано никакими внешними обстоятельствами (мода на чтение тех, а не иных книг, школьное задание), наверняка удивился бы, читая эссе Синтии Озик «Кому принадлежит Анна Франк», опубликованное на страницах The New Yorker в 1997 году[403]: автор этого эссе приходит к выводу, что, может, лучше всего было бы, если бы дневник Анны Франк был сожжен. Таким образом Озик подводит итог послевоенной истории цензурирования, деформирования, сентиментализирования, инфантилизации, американизации этого необычного произведения. В списке тех, кто этим занимался, оказываются: отец Анны, издатели, продюсеры, режиссеры, актеры, рецензенты, драматурги, зрители театра и кино. И нужно еще подчеркнуть, что эссе Озик — лишь один из множества критических текстов, анализирующих способы идеологизации и политической инструментализации дневника Анны Франк.