Польский театр Катастрофы

Несмотря на протесты Левина, работа над драмой шла полным ходом. В течение года появилось восемь версий текста: каждая из них детально обсуждалась продюсерами, режиссером и, конечно, самим Отто Франком. Пристально изучались мельчайшие детали. Правда о том, что пережили люди, скрывающиеся два года под беспрестанно висящей над ними угрозой, что их выдадут и убьют, — подвергалась тщательной дозировке. Старательно выстраивался ритм сменяющихся настроений: смешного, ужасающего, трогательного. Когда оказалось, что исполняемая в Хануку песня Rock of Ages может это равновесие нарушить, было решено ввести другую песню, хотя Отто Франк утверждал, что его дочь просила спеть именно эту песню, когда они праздновали Хануку в убежище. В результате такого рода приемов первая версия драмы создавала образ людей, которые проводят вместе довольно странные каникулы. Авторы боялись нарушить ощущение связи зрителей с героями, поэтому делали акцент прежде всего на обыденности их существования. Более всего, однако, настораживал «еврейский вопрос» — иначе говоря, до какой степени обнаруживать и драматургически использовать еврейское происхождение героев. С самого начала было известно, что Отто Франк хочет создать из дневника дочери символическое послание, обладающее как можно более универсальным значением, хотя сам он, понятное дело, никаким образом не цензурировал еврейских мотивов при публикации текста. Мейер Левин обвинял Лиллиан Хеллман, которая выступала консультантом Черил Крофорд (та поначалу должна была продюсировать проект), а затем и Гудрич и Хэкета, в том, что это она сыграла роль первых скрипок при принятии решения отвергнуть его драму, поскольку она плохо отреагировала на слишком акцентированную в этой версии еврейскую идентификацию героев. Лиллиан Хеллман была американской еврейкой, придерживающейся антисионистских и левых взглядов, сторонницей политики полной ассимиляции евреев. Решающий голос, однако, в этом деле имел режиссер Гарсон Канин. Это он заставил авторов многократно редактировать одну из последних сцен драмы — встречу Анны с ее возлюбленным Петером, во время которой они разговаривают о своей еврейской судьбе. Литературным материалом послужила запись от 11 апреля 1944 года, в которой Анна Франк с болью и совершенно откровенно пишет о своем еврейском происхождении и извечной еврейской судьбе. «Мы никогда не станем только голландцами, только англичанами или представителями еще какого-то народа, мы всегда останемся еще и евреями — так надо, и мы сами этого хотим»[412]

. В шестой версии драмы их разговор касался особенностей еврейской судьбы. На реплику Петера: «Нас тут берут как кроликов в западне, мы ждем их, чтобы они пришли и нас забрали. Почему это так? Потому что мы евреи! Потому что мы евреи!», Анна отвечала: «Мы не единственные евреи, которым пришлось страдать. Веками существовали евреи и должны были страдать». Канин убедил авторов, что еврейский вопрос имеет тут характер исключительно инцидентальный и поэтому в последней версии разговор Анны и Петера звучал так:

ПЕТЕР. Мы уже два года сидим в этом убежище, не можем отсюда двинуться, мы в западне и ждем, ждем, что за нами придут, и зачем все это?

АННА. Не только мы так живем. Много людей вынуждено сейчас страдать. Всегда так было… раз одна раса… раз другая, но ведь…

Канину было важно, чтобы пьеса стала успешной, завоевала как можно бóльшую аудиторию. Он знал, что экспонирование еврейской судьбы Анны Франк может этот успех ослабить или вообще сделать невозможным.