Польский театр Катастрофы

Моя первая гипотеза звучит так: спектакль был попыткой отреагировать на волну антисемитизма, которую принес с собой 1956 год. Большинство нарративов по поводу событий того времени представляет позитивный образ политического и культурного перелома: высвобождения из-под ярма сталинизма, смелости протестующих рабочих, оттепели в культуре, радикального пересмотра позиций той частью польской интеллигенции, которая была включена в создание фундаментов сталинизма в Польше. А уж точно такого рода нарратив доминирует в истории польского театра. Волна антисемитизма, которая существенным образом оказала влияние на массовую эмиграцию польских евреев в это время, не относится к фактам, которые хорошо усвоены или вписаны в более значительные нарративы[417]

. Достаточно вспомнить, что в 1955–1960 годах уехало более пятидесяти одной тысячи человек, в то время как эмиграция 1968–1972 годов затронула, как считают, более тринадцати тысяч человек

[418]

. Несмотря на то что многие историки этот феномен открытого и «идущего снизу» антисемитизма — перенесенного из межвоенного двадцатилетия и обнаруживающего себя благодаря свободам политической оттепели — уже проанализировали, в более широкой сфере общественного сознания, как представляется, он все еще словно не существует. В те времена, однако, его нельзя было не видеть и не чувствовать. Ханка Шварцман, которая в это время вернулась в Польшу, описывает в своих «Страницах из воспоминаний» «потрясение, какое вызвал в ней уровень повсеместных антисемитских настроений и официальное молчание по этому поводу»[419].

Возможно, такого рода потрясение как раз и послужило причиной постановки «Записок Анны Франк» в Театре Дома Войска Польского. Поэтому, вероятно, не случайна реакция Ежи Панасевича, замечательного лодзинского рецензента, который после варшавской премьеры написал патетический призыв: «Эту пьесу нужно играть! Это не только хорошая, интересная пьеса — это также пьеса своевременная. Сейчас, когда раздаются антисемитские голоса и тут и там, антисемиты активизируются, она заставляет зрителя сделать выбор. Нет среднего пути — или ты душой с теми, кто скрывался в этом доме, или потенциально — принадлежишь к тем, кто хотел бы их выволочь из их убежища. Эту пьесу нужно играть по всей Польше, нужно играть ее в Лодзи, нужно бросать ее направо и налево в лицо — как вызов»[420]. Панасевич, как житель Лодзи, должен был очень хорошо знать, как именно «активизировались» антисемиты, поэтому «выволочь из убежища» звучало для него не как воспоминание о неприглядных поступках времен войны, но так же метафорой тогдашних форм стигматизации польских евреев, многие из которых старались не манифестировать свое еврейское происхождение.