Польский театр Катастрофы

Стемповский пишет Домбровской, что прочитал энциклику с ужасом: «Порой что-то так давит в ушах, как если бы ко мне вернулась болезнь Меньера»[593]. Он интерпретирует жест Пия XII как беспардонное вмешательство Ватикана в политическое соглашение, о котором договаривались тогда между собой государственные власти и польская церковь, недавно избранный на волне оттепели Гомулка и только что выпущенный на свободу Вышинский. Энциклика была опубликована непосредственно перед визитом Вышинского в Рим: «Так что это было как бы вступление к разговору с представителями польского епископства»[594]

. По мнению Стемповского, папская энциклика была попыткой радикализировать позицию польского общества (самоубийство поляков, прыгающих в огонь по велению Ватикана)[595], исключив либеральные и соглашательские позиции: «Впрочем, кто знает, существовала ли когда бы то ни было более удачная конъюнктура для искоренения в Польше остатков независимой мысли»[596]

. На дальнем плане он обрисовывал последовательную политику Ватикана, стремящегося к укреплению своих авторитарных позиций в границах всего католического мира. Стемповский видел, таким образом, тогдашнюю Польшу в клещах двух авторитарных сил: Кремля и Ватикана. Более того, пессимистически пророчил в будущем их перемирие, заключаемое над трупами гибнущих мученической смертью поляков.

Укреплению антикоммунистических позиций служило также причисление к лику блаженных Иннокентия XI в 1956 году — в любом случае именно так интерпретирует это событие Бреза. Именно этот папа склонил Яна Собеского к походу под Вену, что должно было служить созданию христианской стены против турок. «Из-под лавровых юбилейно-торжественных фраз нет-нет да и блеснет главная идея, в которой заключена суть». А речь идет о «защитной стене против огромной волны, способной залить самое сердце, самое горнило христианства»[597]

. Действия Пия XII были быстро расшифрованы частью польской интеллигенции: они вызывали сопротивление, как политическая манипуляция, служащая консервации как раз тех мифов, с которыми польская культура — как в самой стране, так и в эмиграции — пробовала разобраться после 1945 года.

Гомбрович пишет: «Наша мысль так сильно прикована к нашей ситуации и так захвачена коммунизмом[598], что может работать только или против него […]. Поэтому и о католицизме[599]

сегодня можно думать лишь как о силе, способной сопротивляться, а Бог превратился в пистолет, из которого мы жаждем застрелить Маркса»[600]. Гомбрович представляет ситуацию отечественного католицизма как специфически польскую, захолустную, сформированную в рамках национальной традиции. Он не объясняет, что за идеей бога как пистолета, направленного на Маркса, стоит последовательная политика, проводимая Ватиканом на протяжении XIX и ХХ веков против социализма, коммунизма и любых форм модернистской общественной мысли. А Польша, хотя ей и оказывалось покровительство как отсталой стране правильных католиков, как реальная сила была исключена из политической игры, которую Ватикан вел, когда рекомендовал полякам самое большое — богобоязненную верность религии отцов (это безошибочно уловил Словацкий в «Кордиане», в сцене аудиенции у папы). Гомбрович считает, что именно 1939 год парализовал польскую мысль в вопросах церкви и католицизма. События сентября 1939 года были источником сильной травмы, связанной с молчанием Пия XII по поводу немецкого вторжения. Польские епископы, которые старались склонить папу высказаться по этому вопросу, отсылали к образу стада, брошенного своим пастухом. Папа не хотел, как объясняет Майкл Фейер[601], превращать Ватикан в платформу политических обвинений и претензий поляков по отношению к немцам. Этому принципу Пий XII оставался верен также и после войны. Со временем (после поражения немецких войск под Сталинградом) единственным политическим ожиданием, которое по отношению к полякам формулировал папа, становилось сопротивление коммунизму. Как утверждает немало историков, впервые политика холодной войны после 1945 года была очерчена именно в Ватикане.

Все инсценировки «Кордиана» 1950–1960‐х годов выдают зависимость от ресентимента, с которым фигура папы была связана в Польше начиная с 1939 года. Беспомощный Кордиан находится между Папой и Царем; бессилие по отношению к их власти и возмущение их политическим цинизмом находят разрешение в сценах его видéний и монологов. Этот романтический фантазм, как видно, заново оживает в тогдашней Польше и приобретает зловещую актуальность.