Польский театр Катастрофы

Пьесу Хоххута в Польше читали как попытку немцев себя оправдать, свалить вину на других. Очевидным образом прозвучало в этом случае опасение, что «молчание» папы может указывать также на «молчание» польского общества по отношению к истреблению евреев. «Принятая в „Наместнике“ стратегия защиты через нападение вызывает слишком уж навязчивые ассоциации с проводимой сегодня на западе и все больше ширящейся акцией снятия вины с немецкого народа за геноцид, при чем часто используемым маневром является указание на соучастников даже среди тех, кто был убит»[585]. Несколько иную формулировку дал журналист «За Вольность и Люд», обращая при случае внимание властей, что пьеса Хоххута уже третий сезон идет на сцене Национального театра «при почти что полном зрительном зале». По его мнению, немецкий автор использовал польские страдания для того, чтобы отяготить бременем вины за военные преступления не только одних только немцев: «[…] сжигаемые в крематориях на их собственной земле поляки, преданные и обманутые, становятся предметом политических торгов»[586]. Труднее всего с этой точки зрения было принять фигуру Курта Герштайна — хорошего эсэсовца. «Не отрицая возможность существования благородных офицеров эсэс, я все же могу отказывать им в праве на сценическое геройство, особенно когда их действия приобретают символическое измерение»

[587].

К амплитуде возможных реакций стоит добавить также и ту, что записала в отчете после семьдесят пятого спектакля Кристина Мазур: «Школьники постоянно реагируют смехом, смех вызывает почти каждая реплика в сцене Освенцима, зрительный зал почти ничего не понимает». Последняя сцена драмы Хоххута разыгрывается в Аушвице — сюда прибывают римские евреи и отец Фонтана, который выступил против папы, чтобы защитить их.

Зигмунт Грень утверждал в рецензии[588], что «дело Ватикана» оказалось гораздо большей сенсацией, чем «еврейский вопрос», и именно оно вызвало такую бурю на Западе. Польские же рецензенты старались от подобных эмоций дистанцироваться, утверждая, что полякам это все прекрасно известно (по опыту, как можно догадываться, а не из публикаций историков), а пьеса, в которой подвергается нападкам папа римский, уже давным-давно присутствует в каноне польского национального репертуара. Имелся в виду «Кордиан» Юлиуша Словацкого.

2

В 1957 году Мария Домбровская с возмущением пишет о направленной поляком энциклике Пия XII Invicti athletae Christi («Непобедимый атлет Христа»), изданной в связи с трехсотой годовщиной смерти св. Андрея Боболи — замученного и убитого казацкими войсками. Энциклика ссылается на сарматские мифы «оплота христианства» (как раз эту роль, пишет папа, Бог предназначил полякам), взывает к готовности принять мученичество во имя веры. Об энциклике папы сообщил Домбровской в своем письме Ежи Стемповский: «Пан Ежи пишет, что негоже уговаривать стать мучеником, когда сам сидишь в теплых тапочках у ватиканского камина»[589]. Едкость Стемповского была обоснована хотя бы тем, что Пий XII невероятно заботился о своем медиальном имидже (Тадеуш Бреза в «Бронзовых воротах» записывал: «Сегодня вся „Оссерваторе романо“ заполнена описаниями вчерашней церемонии. На снимках папа, папа и еще раз папа. В анфас, в профиль, на коленах, во весь рост»[590]

). Стемповский не хуже режиссера, вдохновленного брехтовским пафосом: сталкивает слова с ситуацией, идеализированные образы с реальными. Проступает очень сценическая фигура папы: отчетливая в своих политических страстях, комически укорененная в реалиях повседневности. Домбровская, комментируя письмо Стемповского, добавляет, что Пий XII «всегда оставался другом гитлеровской Германии»[591]. В подобном духе она писала в 1949 году в дневнике о пастырском письме Пия XII немецким епископам: «От папы, к сожалению, ничего хорошего нам не ждать. Ватикан был всегда против Польши. Дело ухудшает тот факт, что одновременно было опубликовано почти что любовное письмо папы к немцам»[592].