Польский театр Катастрофы

Другой театральный пример, к которому прибег Адорно, касается бродвейской версии «Дневника Анны Франк», которую в середине 1950‐х годов играли почти во всех больших городах Западной Германии. Адорно приводит пересказанную ему кем-то реакцию одной женщины, которая, растроганная спектаклем, сказала нечто такое: «По крайней мере этой одной девушке надо было позволить жить». В этом высказывании пусть по-настоящему растроганного зрителя Адорно услышал демонов недавнего прошлого. Выработанный на почве американской популярной культуры принцип, что любое массовое зло следует представлять при помощи «индивидуальных случаев», как выяснилось, вступил в эффективное взаимодействие с защитными механизмами немецкого общества. Правило, которое предписывало представлять «индивидуальные случаи», стало, таким образом, способом забыть о «целом», а языковой автоматизм, который завладел сильными эмоциями зрителя, все еще легитимизировал право немцев, которое они сами себе когда-то предоставили, — решать, кто заслуживает жизни, а кто нет. Языковое клише, таким образом, не только обнаруживало то, что осталось не проработанным, но также обретало алиби в механизмах популярной культуры. «Новый» — поскольку, по всей видимости, переживаемый в первый раз — аутентичный аффект сочувствия по отношению к еврейской семье, пробужденный театральным зрелищем, увяз в «старых» идеологических рамках. Дотошность, с которой Адорно привык проникать вглубь эпизодов повседневности, выявляет эмоциональную моральную чудовищность этого инцидента. Театр как раз становится местом таких, говоря словами Адорно, «шокирующих переживаний», чья суть заключается в неадекватности аффекта и языка, аффекта и его предмета, практики эстетических переживаний и практики переживаний социальных.

Примеры, взятые из театра, позволяют отчетливо проиллюстрировать вновь и вновь задаваемый Адорно вопрос о возможности проработки прошлого, которую нельзя отождествлять с попытками быстро его вычеркнуть. Представляется, что театр — это как раз такая институция, которая постоянно путает вытеснение с проработкой, поскольку слишком уж охотно — можно сказать, «по определению» — объявляет триумф культуры над варварством и инстинктивно становится поборником скрепления сообщества. Адорно же невероятно критически относится к расцветшему после войны идеологическому фетишизму по отношению к «общественным скрепам», в которых виделось тогда лекарство от «патологии» фашизма. Риторика «общественных скреп» становится ширмой, за которой получают заботливый уход уже известные из прошлого коллективные идеологии и совсем свежие ресентименты. Образ подвергаемого мукам человека, по мнению Адорно, заключает в себе последнюю правду о характере «общественных скреп» в современном обществе: демаскирует насилие, на котором они основаны, и в то же время явственным образом инсценирует опыт вытесняемого прошлого.