Польский театр Катастрофы

Театр чаще всего является местом, где показываются истории «уже рассказанные», так что он ставит зрителя в ситуацию превосходства (в ситуацию кого-то, кто знает, о чем тут говорится) и тем самым делает его собственником или же хранителем культурных благ. Поэтому категория общечеловеческих ценностей, которой в театральном жаргоне злоупотребляют как ни в каком другом (такого нет ни по отношению к кино, ни к литературе, ни к музыке), позволяет любой современный исторический опыт, включенный в одну из мифических фабул (будь то «Антигона», «Гамлет», «Дзяды»), считать ассимилированным (пусть и диалектически) в символической системе данной культуры. Позволяет, таким образом, создавать иллюзию «общественных скреп» под видом все еще актуальных или же заново тестируемых символических кодов, присущих данному сообществу. В свою очередь, выводы Адорно по поводу возможности проработки истории скорее пессимистичны (хоть, по-своему, героически пессимистичны). Защитные механизмы так глубоко укоренены в жизни человеческого коллектива, а социальная действительность так нерушима в самих своих основах (несмотря на то что Германия войну проиграла), что любые доступные инструменты педагогического убеждения стоит признать априори недостаточными. Кроме того, процесс проработки должен — по своей природе — происходить в психологической сфере, а не в политической и социальной. Субъективный эффект проработки может не иметь, таким образом, никакого реального воздействия на объективную социальную действительность. «Субъективное просвещение» — даже то, что будет предпринято с усиленной энергией и новым психоаналитическим подходом, — может оказаться беспомощным по отношению к объективной силе, которая поддерживает доминирующие общественные установки, например антисемитизм. Особенно учитывая, что существует явление «необщественного мнения»[953]

(non-public opinion), позволяющее «просвещенному» обществу практиковать под маской публично распространяемых убеждений старые привычки и предрассудки. Это не значит, что надо прекратить прилагать усилия, направленные на общественное образование, но также и не значит, что следует питать иллюзии в этом вопросе. Перемещение общественных вопросов в сферу психологии часто приводит, например, к тому, что вина воспринимается как явление, требующее терапии, — то есть нечто, считающееся балластом, от которого можно и нужно освободиться. Адорно видит в риторике вины нечто вроде общественной игры с использованием жетонов, не имеющих ценности. Ведь она касается людей, которые потеряли возможность собираться и передавать свой опыт («вина» становится для них исключительно идеологическим — отпускающим им грехи — конструктом). Поэтому единственный опыт, на который они могут на самом деле сослаться, — это насилие, приходящее извне. В этом смысле пессимизм Адорно по поводу того, какие шансы имеет проработка прошлого, близок сомнениям Фрейда, касающимся возможности вылечить психотиков, у которых повреждения личностных структур носят хронический характер. По этой причине после войны разыгралась столь яростная (психологически объяснимая, но политически абсурдная и с моральной точки зрения — возмутительная) борьба за позицию жертвы, в которую вступили и те, кто совершал преступления, и те, кто был их пассивным наблюдателем. Все они чувствовали себя в сети пришедшего извне гнета, все чувствовали себя детерминированными обстоятельствами, на которые не имели влияния. С другой, однако же, стороны, попытку сослаться на конкретные исторические факты, т. е. диаметрально противоположную попытку радикальной объективизации опыта прошлого Адорно рассматривает как совершенно неэффективную: ведь любой факт может быть интерпретирован и проанализирован как «исключение». Приведенный Адорно пример женщины, оплакивающей в театре судьбу Анны Франк, прекрасным образом иллюстрирует этот механизм.