Полынья

Мотоцикл стоял неподалеку от проходной. Иван нажал дважды на педаль, завел мотор, кивнул Егору на коляску, тот уселся, и мотоцикл круто взял с места. Егор уцепился за дужку, отворачиваясь от бьющего по лицу ветра. И когда они проскочили узенькую Хлынку и вылетели на центральный проспект, Иван склонился к Канунникову, крикнул, перекрывая треск мотора.

— Значит, электронная приставка?

— Да! — ответил так же громко Егор, и в голосе его прозвучала радость: Иван понял его. — И фиксирующий аппарат.

— На ленте будут фиксироваться точки, соответствующие действительным отношениям.

— Да, — крикнул Егор. — Тут уж не смухлюешь. Прибор за руку схватит.

— Строгий!

— Строгий и справедливый. Нам строгости не хватает.

Эти слова о будущем своем приборе, который существовал пока что в их головах, звучали так, будто относились к их новому товарищу, уже живущему рядом с ними и делающему свое неподкупное честное дело. И хотя впереди еще ждали поиски, споры, неудачи, и хотя еще никто не знал, что из того прибора выйдет, первое ощущение открытия было всегда радостным. Трезвость придет скоро, понудит во всем сомневаться, заставит рыться в журналах, книгах, патентах: «А не велосипед ли заново изобретаем?» Но сейчас… Летов щурился мудро и обнадеживающе, Егор уже не отворачивался от ветра, а с удовольствием подставлял ему лицо.

Мотоцикл развернулся у детского сада. Славка, игравший мячом под тополями, оглянулся на грохот, увидел отца, бросился вдоль штакетника к калитке. Он распахнул калитку и, восторженно глядя то на отца, то на мотоциклиста, в котором он узнал длинного дядю Ивана, то на мотоцикл, красный, как пожарная машина, в нерешительности остановился.

— Ну, что ты, давай сюда! — крикнул отец.

Славка, все еще не веря, осторожно стал приближаться к машине. Потом с размаху прыгнул к отцу на колени, так что коляска качнулась, точно люлька.

— Куда поедем? — одним вздохом спросил он.

— На завод! — одним выдохом ответил отец.

Он обнял сына, прижал к груди. Нет, все-таки каждый день дает человеку хотя бы крупицу радости…

Эдгар в свободную минуту с таким же увлечением разбирал заинтересовавшие его электронные схемы, с каким разыгрывают шахматисты любимые партии. Как шахматист, он видел в каждой схеме интереснейшие загадки, отгадать которые было для него и радостью, и наслаждением. Как только ушли Егор и Иван, он развернул на столе схему и мысленно пошел по ее виткам, коленам, прямым линиям. Не один, а может, десятки людей отдали им свои мысли. Они перепробовали, может быть, сотни вариантов, пока не нашли вот этот, оптимальный, к тому же самый красивый. Он так же великолепно выглядит, как индийская защита или гамбит Алехина.

Хотелось есть. Днем, в обед, он перекусил на ходу, выпив в буфете бутылку кефира. Ему сказали, что Канунников срочно требует его к себе, и завернутые женой в салфетку бутерброды, уложенные в чемоданчик рядом с инструментами, так и остались нетронутыми. Как они сейчас пригодились!

Эдгар, не отрываясь от схемы, раскрыл чемоданчик, нащупал рукой салфетку, стал осторожно ее разматывать. Вдруг что-то укололо руку, он отдернул ее, будто при электрическом ударе. Осторожно провел ладонью по салфетке, рука снова накололась. Что за чертовщина, он не брал с собой размочаленные экранированные провода, откуда эти колючки?

Он оторвался от схемы, заглянул в чемодан.

Что-то темное, похожее на щетку, лежало на салфетке. Он потрогал: ежик! Бутербродов, конечно, и след простыл…

Ежик был живой: иголки шевелились…

Строгое лицо Эдгара стало жалким от обиды. Шалостями цеховых ребят он был сыт по горло, попервости злился, строил планы отмщения, но чем больше он злился, тем неотступнее были шалости ребят. Потом он понял, что где-то сплоховал, и теперь ему уже не отвязаться от проказ, и перестал их замечать, на все смотрел сквозь пальцы. Но ежонка! Живого!

Он осторожно перекатил ежонка на ладонь, толстая кожа не чувствовала уколов, зачем-то подул на него, губы Эдгара вытянулись, как у ребенка, сосущего конфету. И тут увидел записку.

«Эдгар, не сердись и не умирай с голоду: понимаешь, подвернулась штучка «перцовки», а за закуской бежать далеко. Мы уляжем перцовочку на берегу Хлынки, закусим твоими бутербродами и добрым словом вспомянем тебя. Твои верные друзья по цеху».

Почерк был знакомый. Конечно, это писал слесарь Яшка Сазонов. Стервец, сам всего ничего, а тоже острит.

Но где они взяли ежонка?

— Сволочи! — выругался Эдгар. — Он же мог задохнуться в чемодане. Вот бесчеловечное семя! Вот…

У него не было слов, чтобы высказать свое возмущение. Окажись под боком слесаренок Яшка, Эдгар не посмотрел бы на его виртуозные руки, открутил бы, как крепежные болты у списанного в расход станка. Уж он бы устроил ему выволочку… Уж он бы…