Полынья

Воды опять набралось полные пригоршни, вот она уже льется через край, и, как бы жалея ее расходовать попусту, Иван повернулся к раковине и плеснул себе на шею, на грудь. Теперь он не фыркал, а крякал. По сторонам летели брызги. Но Женечка не сделала ему замечания насчет брызг и лишь отошла в сторонку. Пусть, стоит ли из-за них лишать человека удовольствия, с утра отбирать у него надежду на радость. Ведь от удовольствия, которое вызвали в человеке хорошие побуждения, всего один шаг до радости.

Так думала Женечка, стоя неподалеку от умывающегося мужа, и наблюдала все это с таким интересом, будто видела в первый раз. И этот по-детски подстриженный высоко затылок, и тонкую, вовсе не мужскую шею, и спину с очень подвижными лопатками, и веснушки на плечах — все это тысячу раз знакомое и тысячу раз ее, но все равно каждое утро новое. А как он нагибается над раковиной. Длинный, худой — вроде переламывается надвое. Можно бы над этим посмеяться, но она не смеется, и лишь в ее черных узкого разреза глазах, как у настоящей коренной сибирячки, вспыхивала озорная веселость. С этой озорной веселостью в глазах она и ушла на кухню, пора было засыпать кофе.

«Я отношусь к нему, как к ребенку, — подумала она. — Даже к девочкам бываю строже, чем к нему. Чудно… И почему мне все кажется, что он без меня не прожил бы и дня? Ведь он не слабый и самостоятельный, и думающий. В сущности я ничем никогда ему не помогала в его деле, да, помочь не могу, а вот чувствую, что он без меня пропадет».

Вода в кофейнике уже бурлила, и Женя засыпала бурый, горько пахнущий порошок. Удивительно, как меняется запах после заварки кофе: дышать — не надышишься.

Тотчас всплыла грязновато-белая пена, и Женечка сняла с плиты кофейник. Пока Иван одевается, кофе отстоится и чуть остынет. И вспомнила, как они отвыкали от чая: она — густого, со сливками и без сахара: по-сибирски, он — от горячего, плиточного, вприкуску: по-вятски. Тому и другому нравилось свое, и не желая отстаивать его в ущерб другому и не предпочитая одно другому, они решили перейти на кофе. Как он не нравился обоим поначалу — горький, с ужасающим запахом сгоревших зерен, которым не утолишь жажды, а только обостришь ее. Но оба мирились с этим нерусским напитком. Не будет же каждый из них заваривать свой чай? А девочки который предпочтут? Теперь же они не могли обойтись без кофе по-женевски. Конечно, никто в мире еще не знает, что это такое, но такой кофе существовал. Его готовила Женя. Она добавляла в кофе сухих ягод лимонника, отчего напиток приобретал чуточку иной запах и чуточку иной вкус. А по-женевски — это потому, что никак не могли образовать слово от имени Женя. Ну, как, подумайте, его образуешь?

Иван вошел на кухню, Женечка собирала завтрак. Оглянулась на мужа: как ему идет эта серая шерстяная рубашка! В ней он кажется поплотнее, покрепче. Светлые волосы и серая рубашка — отлично. У Ивана природный вкус. Но она не задержала на нем взгляда, а продолжала заниматься своим делом. Теперь он глядел на нее, следил за ее движениями. Ее крепенькая фигура в халате из венгерского жатого полотна с красными мелкими цветочками была легче, изящнее. Плечи не казались не по-женски сильными, а бедра — широкими. Все в ней было сегодня ладно, правильно, что иначе и не придумаешь. А когда Иван хотя бы мельком бросал взгляд на ее диковато топорщившиеся груди и ложбинку на спине, или хотя бы вспоминал о них, ему всегда в таких случаях хотелось ее. Были, должно быть, на свете женщины красивее, складнее Женечки, он это допускал, но другой такой не было, Иван это знал с убеждением навечно влюбленного человека.

Они сели завтракать вместе. Дети еще спали. Августовское утро было уже по-осеннему туманно и глухо. На дворе под окнами кухни кто-то выбивал ковры — звуки ударов были короткие, вязкие, без эхо.

— Так что с ПАКИ? — спросила Женечка. Она почти всегда и почти все знала о его работе. Вчера пришла поздно, просидела на читательской конференции, и ей не терпелось знать, что с его изобретением, тем более, что он заговорил о нем. И всегда его железные детища на то время, пока они рождаются, делаются членами их семьи. А когда уходят в производство, как бы обретают самостоятельную жизнь и переезжают на другую квартиру, с другой пропиской.

— А, — засмеялся он, и светлый детский хохолок на его макушке задрожал, — приснилось же такое… Приехал из Москвы Егор и в чемодане привез ПАКИ. Увидел на выставке и стащил. Наш ПАКИ. Даже имена наши на нем выгравированы. И серебряные медали.

— Вот это да! — обрадовалась Женечка, как правде.

Женя вела альбом его авторских свидетельств, туда же наклеивала газетные статьи и заметки о муже и его изобретениях.

Почти два года не прибавлялось новых свидетельств. Газетные заметки, правда, были. В Первомай Ивана просили выступить и рассказать о радости своей профессии. А он написал, как вручали ему первое авторское свидетельство, в армии, в танковой части. Не совсем то получилось, но другое он не стал писать — дела с ПАКИ тогда не ладились. О чем напишешь при Ивановой щепетильности?