Полынья

«Черт-те что», — подумал Егор, и вдруг мысли его стали ясными-ясными, как бывало у него всегда, когда он близко подходил к открытию: в Москве, в Госплане, где придется «пробивать» переадресовку нарядов, он и выложит все это. Будет наступать, а не просить, выводить на чистую воду всю эту плановую бесплановость, а не тыкать в нос нарядами, за которыми нет состояния.

— Капитализм глуп погоней за барышами, — сказал спокойно Рубанов, но Егор видел, что внутренне он напряжен и взволнован. — Социализм во сто крат умнее его, умнее целесообразностью затрат и разумностью планов и задач. Какую неслыханную отдачу получали бы мы, будь у нас все построено на научной основе. Ах, Егор Иванович…

Рубанов допил чай, по-деревенски опрокинул чашку вверх донышком, но застыдился вдруг и поставил ее в прежнее положение.

— Ваши слова насчет встречных обязательств новоградцев заставили меня думать все эти дни. А ведь верно: зачем? В плановом-то, научно построенном хозяйстве?

— Да какое там научном? — не удержался Егор, хотя не в его правилах было поддакивание. — Вот у нас, в машиностроении. Нашлись умники, объявили поход: больше оборудования на квадратный метр цеха. Новейшую технологию по боку, лишь бы моде угодить.

Рубанов промолчал, взял чашку, поставил под краник самовара, чуть повернул. Кипяток потек перевитой струйкой, будто кто ее нарочно скручивал. Он глядел на струйку, о чем-то думая. Молча подлил чаю, взял в рот кусок сахару.

— Не хотите ли вы еще? — обратился он к Егору, будто только сейчас его заметил за столом.

— Пожалуй, — согласился Егор, хотя чаю ему уже не хотелось, он надеялся лишь, что главный инженер раздобрится и еще пофилософствует. Сам бог послал Егору этот вечер, умного старикана. Но Рубанов, кажется вне связи со всем, о чем они говорили, бросил:

— Чем крепче научная основа, тем меньше аппарат. Это противоречие надо видеть и не давать ему разрастись. Иначе аппарат станет врагом научности, и врагом номер один. — Но связь с прежним разговором была, Рубанов говорил дальше: — Вот и соревнование… Вроде бы отменить можно, коль теперь все учитывается, счетные машины есть. Но в соревновании проявляется характер нашего общества, новые привычки человека.

— Значит?

— Значит, соревнование в нынешних условиях — это инициатива масс, их творчество, помноженное на счетную машину.

— Что ж, такое соревнование принимаю, — согласился Егор. — Если бы оно еще и требовало ответственности за производство.

— Поясните…

— Деятельность людей, как работающих, так и руководящих, мерить эффективностью их труда, отдачей. И ничего при этом не брать во внимание, кроме научной доказательности.

Рубанов задумался, проговорил:

— Да, это первое спасение от безответственности.

Он допил чашку, не постеснялся на этот раз обернуть ее кверху донышком и вытер полотенцем худую стариковскую шею. Егор не спеша допил свое, как и хозяин, обернул чашку вверх донышком. Оба рассмеялись, как и при встрече, будто и не было между ними проведенного вместе вечера, выпитого самовара, разговоров.

Прощаясь, Егор не удержался, спросил, что ж все-таки произошло в цехе в ту ночь? Зачем было ему скрывать, что его роль в рождении стали мизерная, а может, ее и нет вовсе? И он, смеясь над собой, рассказал о последней бутылке спирта, об одесских бычках и охочем на выпивку Чистопольце. Хозяин чуть повеселел лицом, но не рассмеялся даже, а лишь притаил в глазах вдруг родившуюся усмешку, пожал плечами, сказал:

— Что вы, все шло нормально! Только вам, привыкшему к точному производству, наше показалось не столь точным и привлекательным. Да и старик излишне шебутной, — закончил Рубанов.

А Егор подумал о том, что он: просто влез в чужое дело…

34

Самолет прилетел в Быково в полдень.

Егор добрался до Москвы, сел в метро и вышел на площади Дзержинского, хотя до главного почтамта ближе всего от другой станции.

Он шел по улице Кирова, которую любил и которая о многом напоминала. Вот двухэтажный за стеклом магазин. Еще недавно здесь он покупал распашонки для Славки, магазин назывался «Детский мир» и все в нем можно было купить. Новый «Детский мир» он не любил из-за толчеи; Здесь, в тогдашнем «Детском мире», толчеи никогда не было.

Теперь и подавно ее нет: тут торговали книгами, и магазин назывался «Книжный мир».

«Что ж, — подумал Егор, — книги и дети чем-то сродни друг другу. А чем? Тем, что продолжают жизнь поколений».

Потом он проходил мимо магазина фарфора и немножко постоял, прежде чем перейти переулок. Когда Егор отвлекся от улицы, посмотрел на витрину и вспомнил, что как-то покупал здесь чашку. На ней старомодной вязью сделали надпись, и он подарил чашку Ирине, когда ей исполнилось десять лет.

«А может, и одиннадцать, кто его знает». Чашку он давно не видел, должно быть разбили. Или Иринка хранит ее как редкую память?

При воспоминании о дочери ему старо нехорошо: чувство обманутости, которое в последние дни вроде бы позабыло дорогу в его сердце, вдруг сделало его несчастным — он ведь не помог дочери и теперь не знает, когда поможет и чем.