Полынья

Нина тряхнула головой, как бы освобождаясь от того, что мешало ей входить в этот человеческий мир, жесткая ее челка скатилась на лоб и совершенно переменила ее. Перед Егором теперь сидела девчонка, чуть легкомысленная, отчаянная и близкая своей плотью.

— А у вас тут коммерсантские дела? — спросила она, окончательно возвращаясь в один с ним мир. — Было интересно? Интересны новые знакомства?

Ему не хотелось жаловаться ей. Не мужчина он, что ли? И он ответил уклончиво:

— Не люблю работать в Москве. Самые простые вещи здесь усложняются до невыносимых проблем.

И почувствовал, как его недоверие к ней сразу же отдалило их друг от друга, и он вдруг ясно увидел, каким скучным будет их ужин, а разговоры пустыми и незначительными. Ее чувствительность к слову поразила его. С ней можно было говорить только откровенно или не говорить совсем. И он спросил:

— Вам бывало приятно, когда мужчина плакался на вашем плече?

Она ответила, не задумываясь:

— Плакался — нет, доверялся — приятно.

— Так вот я доверяюсь… — Егор замолчал, как бы остерегаясь в выборе тона. — В первый раз за многие годы я потерпел фиаско. Полнейшее. Стыдно признаться, что не хватает мужества позвонить и сказать: я пас. Не достал и не достану сталь, которая так нужна. И это в такое время, в такое время… — Он хотел рассказать ей о статье в газете и о том, как он признал делом своей чести доказать, что не зря ест свой хлеб, но подумал — ей будет скучно все это слушать, — и воздержался.

Нина увидела его замешательство и спросила:

— В какое же время?

И ему все же пришлось рассказать о статье. Объедалы! Обидно. И спросил:

— Не читали?

Она засмеялась, проговорив:

— Я ж не коммерсант, таких статей не читаю. — Она посерьезнела. — У меня похуже. Вы ведь можете принимать на свой счет, а можете и плюнуть. Верно? А меня обхамил сегодня коллега. И надо же: при пациентах. Едва удержала в руках себя и своих больных.

— Как это было?

— Ушла с моего сеанса, да еще пробормотала: «Шарлатанство». Невежды! Но что бы они ни делали, я не отступлюсь. Это цель моей жизни. Ради нее я готова лишиться даже счастья, если мне его попытаются дать в обмен. — После молчания уже тихо проговорила: — Вот как складывается обстановка: хоть бросай Таллин и переезжай в Харьков, к доктору Казимирскому. Кто я, что я без своего дела?

И доверительно сообщила ему:

— Я ведь от мужа удрала. Так ждала его, а получила телеграмму из Москвы — не удержалась, поехала. Ужасно он на меня рассердился. Старался скрывать, но я-то видела, чувствовала. Боюсь, как бы не выкинул какую-нибудь глупость от обиды и злости. Он у меня может.

Тут официантка принесла бутылку «Российского», графинчик водки, селедку и помидоры, и Егор и Нина отвлеклись от волновавшей обоих темы.

— Отличная, должно быть, селедка, — принюхавшись заключила она. — Исландская?

— Готов поделиться.

— Принимаю!

Егор переложил ей селедку, оставив себе гарнир. Пообещал:

— Ничего, закажем еще. А помните, Эйнар Илус не терпит запаха рыбы?

— Я слышала, — подтвердила Нина. — Это может, быть психическим отклонением, или у него было отравление рыбой. Да, вы не оставили себе, — вдруг обнаружила она. — Это уже не по-братски. — И вернула Егору несколько ломтиков остро пахнущей селедки.

— Что ж, к селедке «Российское» не идет. Поделим? — Егор взялся за графинчик, поболтал.

— Согласна!

— Отлично.

Егор разлил. Рюмочки были маленькие, зеленого стекла, и вид у водки, надо прямо сказать, был злой.

— Не сдаваться! — сказал Егор.

— Не сдаваться! — приняла Нина. Они выпили, и Нина наколола вилкой ломтик селедки, положила в рот, стала сосать.

— Приятно… — сказала она. — Не часто так бывает. Выпьешь вот, и уходит горечь. Если бы не это, я еще мучилась бы.

— Самообман, — заметил Егор. — Никуда ведь от нее не денешься, от горечи. Если бы люди не чувствовали себя слабыми перед силами природы и запутанностью жизни, они забыли бы об этом зелье.

— Да, — сказала она, — это отчасти можно объяснить и психологически.

— И социально, — сказал Егор. — В обществе, где люди друг другу близки, заинтересованы друг в друге, там не должно быть пьянства. В горе человек не остается один. Хотя пьют и в радости.

— Это от бедности натуры, — заметила она. — Есть другое, чем человек может отметить радость.

— Например?

— Например, песней…

Потеряла я колечко,Потеряла я любовь…

Егор опустил рюмку, которую держал в руке, намереваясь выпить за Нину, от удивления брови его раздвинулись, отошли от переносицы — до того неожиданным было это: он услышал от Нины свою любимую песню.

— Вы ее знаете?

— Я слышала, как вы пели с Илусом. Костерок между двух огромных валунов. — Она задумалась. — Туманное море. И где-то за ним… — она хотела сказать: «Где-то за ним Гуртовой»… Но не сказала. На душе стало неуютно, как в ту ночь, когда она так и не связалась с Гуртовым, видела костерок на берегу и слышала Егорову песню.

— Люблю эту песню, — сказал Егор. — Ничего в ней вроде и нет, но, черт возьми, как она тревожит душу.

— Мне тоже показалось тогда… Вы несчастливы в любви?