Полынья

Он не ждал этого вопроса, да и никогда сам себе не задавал его. Просто он еще не думал: счастлив он в любви или нет? А что такое счастье любви?

— А что такое счастье любви? — спросил он, не ответив на ее вопрос. — Семья? Дом? Стол? Постель? Счастье забытья?

«А кто это знает?» — подумала она и сказала:

— Это, наверно, то, что делает человека самим собой, дает ему полную свободу проявить все, чем богата душа.

— Это оптимальный вариант любви, — заметил Егор.

— Что значит оптимальный?

— Ну, лучший, что ли.

— Лучший… Как хорошо, если бы был только один, ваш, Егор Иванович, оптимальный.

Она задумалась… Она думала о своем варианте любви. Была любовь к Астафьеву. Оптимальный это был вариант или нет? Должно быть, нет, раз он не принес счастья. А к Гуртовому? Что это — тоже не оптимальный? И выругалась про себя: «Черт, придумал же это Егор: «оптимальный вариант любви». Звучит дико, но правда и то, что за этим есть смысл»… Оптимальный вариант любви… Значит, дающий тебе как можно больше в духовном плане?

Егор тоже думал. Он еще не ответил на вопрос Нины, а не отвечать ей было нельзя. Он это знал. А что он ответит насчет своего варианта любви? Он знал, что любовь есть. Но какая? Может быть, любовь сердца переродилась уже в бытовую любовь? Вот именно: крыша, семья, стол, кровать? И что он требует от своей любви? Или он ничего от нее не требует?

Они опять молчали, не замечая молчания. Каждому казалось, что они ведут между собой выяснение, что такое этот чертов оптимальный вариант. Официантка подала горячее: Нине рыбу с польским соусом, Егору — шашлык по-карски, ужасно пахнущий горелым мясом. Но Нине это понравилось, и она попросила кусочек, прежде чем прожевать, обсосала его и похвалила:

— Остро. Люблю, но боюсь потолстеть.

Егор засмеялся, подумав, что она просто женщина, как и все, только на горе себе слишком умна и привередлива.

Они принялись за горячее, на этот раз болтая о пустяках, но Егор мучился: не ответил ей. Боится сказать то, что есть у него с Варей на самом деле? А может, не знает, что это такое? Он окрестил «это» одним словом: «отвыкли». Но можно ли отвыкнуть, любя?

Обо всем на свете он думал — о том, что касалось его и не касалось, а об этом вот, что было связано с его жизнью, с его любовью, он не думал.

Помня о своем вопросе и как будто зная, что он мучается, ища ответа, Нина, откинув со лба челку и став строже, сказала:

— Кажется, еще Данте выразился: любовь движет солнцем и другими светилами. Он несколько преувеличил, мы теперь это знаем. Но силу любви он не преувеличил. И для меня, знающей, что движет солнцем и другими светилами, любовь не перестала казаться могучей.

Челка снова упала на ее лоб и снова сделала ее девчонкой.

— Да, Егор Иванович… Как верно, что человек приходит на землю, чтобы сделать что-то свое. Свое для всех. А как мало ему отпущено на это, срок жизни так краток. И хотя у него впереди бесконечность бессмертия, но все же своя короткая жизнь ему дороже в миллион миллионов раз…

Егор понял, к чему она ведет мысль — жизнь коротка и должна состоять из одного сгустка целенаправленного действия, значит, и любовь у него должна быть наподобие Дантовой.

— Нет, у меня нет такой любви, — сказал он.

— Я всю жизнь хочу такой любви, — призналась она.

— …И я всю жизнь не знал, что она есть, — закончил Егор свою мысль.

37

Егор не хотел этого, не думал о нем, но оно пришло. Он долго не мог уснуть в своем номере гостиницы «Алтай». Двое соседей его давно и сладко спали, утомленные Москвой, ее суетной жизнью, Егор же думал о Нине. Нельзя сказать, что он думал только о ней, но о чем бы ни думал, мысли его возвращались к ней, хотел он этого или не хотел. Ничего ведь не случилось ни с ним, ни с ней, что могло бы как-то сблизить их. И он и она, и наверно, далеки были от желания легких любовных похождений. Нет, тут было совсем не это, совсем другое. Ее увлеченность тем, чем она жила, ее боль были понятны ему и сделались его увлеченностью и его болью. И счастье ее и несчастья стали его счастьем и его несчастьями. Он хотел видеть ее, говорить с ней, и не когда-то, а сейчас, не дожидаясь далекого утра. Он в один момент даже начал собираться, чтобы поехать к ней, но благоразумие все же удержало его.

И когда он после этого задремал, утро прикатилось быстро.

И вот они шли по улице Пушечной, чтобы потом повернуть на Кировскую, привычную дорогу Егора на почтамт.

Небо было чистое, голубое, солнце грело еще тепло, но воздух был уже по-осеннему прохладен.

Нина — в черном строгом костюме, белой блузке с большой брошью на груди — что-то эстонское, кажется, рыбаки. На черненой чеканке серебра, точно солнечные блики на море, желтые капли янтаря. Волосы ее, снова ушедшие от вчерашней покорности, упрямо топорщились, меднились на солнце и чем-то до болезненной грусти напоминали Егору первую золотую листву осени, уже промелькнувшую на липах улицы Горького, по которой они недавно шли.