Полынья

Когда эскалатор понес их вниз, она притронулась, к его руке и сказала:

— А Иван-то у вас не дурак, как я его понимаю. Правильно думает.

38

На Выставке по-осеннему пахло мокрой землей и тленом первых опавших листьев. Сады были отягощены плодами лета: краснели яблоки среди густой еще листвы, цыганскими глазами блестели гроздья «изабеллы». Журчали фонтаны, струи их разбивали светлую голубизну неба, отраженную в бассейнах.

Егор и Нина ходили из одного павильона в другой, пробивались к каким-то стендам, но обоим казалось, что делали они вовсе не то, что должны были делать. А что они должны делать, тоже оба не знали.

— Давайте уйдем отсюда, — попросила она. — Вам нравятся все эти железяки, а я хочу под чистое небо.

И вот они идут берегом пруда. Вода была чистая, и было видно, как почти у самого дна стояли косяки нагулявших вес карасей.

Они вышли на просторную поляну, почти правильной круглой формы, в центре которой с вызывающей яркостью цвели розы — будто в ожидании скорого умирания они хотели еще раз напомнить миру о своей красоте.

Егор подошел к розам, вынул из кармана складной нож, срезал два красные, едва раскрывшиеся цветка.

— Егор!

— Это вам, ворованные цветы не самые худшие. Розы тем более.

Она взяла их, понюхала.

На краю поляны пряталась беседка. Она со всех сторон была оплетена виноградом. Листья наполовину сдались осени, покраснели, но это сделало их еще прекраснее. Нина и Егор вошли. Зеленовато-красный сумрак как бы разрешал им все и запрещал, подобно светофору, по ошибке включенному сразу на все ячейки, — это уравновешивало ощущения. Стоял столик, плетеный диван и несколько плетеных кресел. Удивительно, как все тут уцелело. Должно быть, отдаленность лужайки от людного центра сберегла беседке ее цельность и чистоту. Люди, бывающие на Выставке, всегда спешат: приезжие — в магазины, горожане — к своим телевизорам.

— Посидим? — спросил Егор.

— Посидим…

— Нина…

— Что, Егор Иванович? — она спросила спокойно, но Егор, заметил, как быстро она повернула к нему голову.

— Вы в прошлый раз говорили… Как это у вас так: счастлива, когда несчастна, несчастна, когда счастлива?

— Что же тут такого, Егор Иванович? Жизнь. Если она не серая, в ней обязательно масса противоречий.

— Это слишком обще, признайтесь. Все-таки…

Он увидел, как солнечные пятна скользнули на ее лицо и зашевелились вместе с шевелением листьев.

— Я сама себя сделала такой…

— Это связано с Астафьевым и Гуртовым? Извините…

— Ничего, Егор Иванович, мы ведь вроде друзьями делаемся, и я верю вам. С Астафьевым — да и вот с Гуртовым… Не знаю еще. — Она замолчала, поднялась со скрипучего стула, подошла к виноградным лианам, стала перебирать их, как струны. — Астафьев был хороший человек и муж хороший, слишком хороший, пожалуй. Прокурор области, а сердце, как у доктора-педиатра, доброе. Любил меня так, что забывал, что он человек. Все, что угодно, мог для меня сделать. Однажды уговорил, чтобы я сидела дома, воспитывала девочек и ни в коем случае не думала о работе. Ну, я и сидела. Мне даже нравилось поначалу. А я ведь врач, да еще по своей специальности, в том сибирском городе единственный. Понимаете, как сразу опустело поле боя, когда я сбежала из действующей армии? День ото дня я все сильнее чувствовала себя отступницей…

— Вы тут перехватили, Нина Сергеевна, не спорьте. Вы же воспитывали детей.

— Да, воспитывала, это верно. Но понимаете, Егор Иванович, — она повернулась и вплотную подошла к нему, он встал. — Понимаете, как это тяжко — отступничество? Мне стало казаться, что я хожу по краю полыньи. Она мне даже приснилась однажды. Вода темная, бездонная, а края у полыньи ледяные, белые, скользкие. Если на них устоялся, то еще ничего, но если ступить вперед или назад, обязательно не устоишь, поскользнешься. Это ужасно — черная вода…

— Ну, вот… Не думал, что вы так поддаетесь самовнушению.

— Эх, дорогой Егор Иванович… Когда чувствуешь, как пустеешь душой, это страшно. Нельзя изменять себе, никогда, ни ради любого, самого заманчивого. Да, и все-таки я вернулась в действующую армию. За три года катастрофически отстала, отупела… Что ж, пойдемте отсюда.

Они вышли из беседки и снова направились все тем же берегом пруда, только в другую сторону. Как и давеча, в саду, теперь он был справа, гнулись ветки под тяжестью налитых жизнью яблок, в пруду, теперь он был слева, как и давеча лениво поводили хвостами нагулявшие за лето вес караси. Все, казалось, немного устало, от летней работы и теперь отдыхало, преисполненное достоинства.

— Мне его жалко, Астафьева. Приезжает чуть ли не каждый год видаться с девочками. Да… Упросила его отпустить меня в педагогический институт. Для моей работы оказалось мало быть врачом. И вот я окончила дефектологическое отделение в Ленинграде. Тогда и пришел Гуртовой. Мы встретились с ним в клубе буеристов. Оба увлеклись тогда. Так я все время и живу: счастлива и несчастна. Ладно, не будем об этом.