Послание Чехова

У Чехова по-другому. Хозяева Каштанки, сколь они ни выразительны, – лица второстепенные, главное лицо – она сама, помесь таксы с дворняжкой, мордой похожая на лисичку. (Чехов был крайне возмущен, когда художник С. С. Соломко в иллюстрациях неверно изобразил породу Каштанки.) Интерес сосредоточен на ней. Пожалуй, рассказы Чехова о собаке и о волчице по жанру ближе всего к рассказам знаменитого «анималиста» Э. Сетона-Томпсона. О каком-либо влиянии здесь говорить не приходится, прославленные рассказы этого канадского писателя были написаны позже «Каштанки», а на русский язык начали переводиться только в XX веке; по-видимому Чехов их никогда не читал, а Сетон-Томпсон не читал Чехова. Сближает их тонкое проникновение в психологию существ, так непохожих и вместе с тем чем-то похожих на нас. Сетон-Томпсон был ученым-естествоиспытателем, путешественником, охотником, круг наблюдений над звериной жизнью у него несравненно шире, а познание основательнее, нежели у Чехова, который имел дело лишь со своими домашними животными, изредка бывал на охоте да еще много беседовал с зоологом Н. Вагнером. Но все искупает его редкая художественная интуиция, то, что сам он называл способностью думать, чувствовать и говорить в духе своих героев, даже если герои – всего-навсего животные.

Повествование о Каштанке отличается двумя особенностями. Первая – все происходящее описывается как бы с точки зрения Каштанки, в меру понимания и разумения умной собаки. Вторая особенность – автор переводит мысли собаки на человеческий язык. Именно мысли, а не слова – никаких слов Каштанка не произносит, только лает, рычит и скулит, как и положено ей природой. Но что-то она при этом чувствует и соображает, подмечает, делает для себя какие-то выводы – и вот эту ее мысленную бессловесную речь автор «озвучивает». Одновременно он ее упорядочивает, незаметно присоединяет к ней свой авторский голос, но нигде не приписывает Каштанке мыслей, несвойственных ее собачьей натуре, выходящих за пределы ее опыта, ее кругозора. То неизвестное и непонятное, что встречается Каштанке в ее новой жизни, она осваивает в понятиях, ей доступных. Например, она впервые попадает в цирк, видит морды зверей, стоящих в загонах, и среди них слона, которого раньше никогда не видала. Он для нее – «толстая громадная рожа, с хвостом, вместо носа и с двумя длинными обглоданными костями, торчащими изо рта» (С., 6, 445). Человек, приютивший Каштанку, для нее сначала «заказчик», потом «хозяин» – живя у столяра, она приучилась делить всех людей на хозяев и заказчиков. Слова «цирковой артист», «клоун», «дрессировщик» в рассказе ни разу не встречаются, они не из лексикона Каштанки.

Приемом вольного пересказа мыслей персонажей Чехов пользуется и в других своих произведениях: пересказывает раздумья крестьянской девушки Липы, солдата Гусева, гробовщика Якова, мальчика Егорушки. Там это воспринимается читателями как вполне естественное. Когда же передаются таким же манером впечатления собаки от окружающего мира – в этом чудится что-то очаровательно-сказочное (хотя известно, что собаки обладают высшей нервной системой и могут понимать до двухсот человеческих слов). И здесь – одна из причин, по которой «Каштанку» считают детским чтением, и даже сам Чехов в письмах иногда называет ее сказкой.

Но «Каштанка» не сказка, не притча, не аллегория, а рассказ о животных, как они есть. Мы ошибемся, если будем искать в поступке Каштанки – возвращение к прежним хозяевам – аналогию с человеческим поведением в сходной ситуации. Соблазну такого истолкования поддался умный и тонкий исследователь Чехова Н.Я. Берковский который писал в своей статье: «Хозяин был существом далеким от идеала, жизнь в старом хозяйском доме была бедная, но был в ней честный минимум, пересиливший всякую мишуру, которую познала Каштанка в период артистической своей карьеры»[63]

. Сказано красиво – но не о собаке, изображенной Чеховым, а о каком-то предполагаемом человеческом существе, на которое будто бы намекает рассказ.

Реальной чеховской Каштанке совершенно чужды соображения о честном минимуме и о мишуре, то есть суетности артистической карьеры; эти понятия в ее менталитет не входят, это произвольный домысел интерпретатора. Он был бы оправдан, если бы вся история Каштанки была неким поучительным иносказанием, но ничего иносказательного, аллегорического в ней нет. Как раз заключительный поступок Каштанки говорит не о сходстве животного с человеком, а о различии их психического склада. Иной раз читатель даже досадует на Каштанку: зачем же она променяла доброго хозяина, который был с ней ласков, никогда не бил, кормил досыта и обучал фокусам, ей самой доставлявшим большое удовольствие, на прежнюю голодную жизнь у пьяного столяра и его сынка Федюшки, который тоже проделывал с ней фокусы, но мучительные – давал проглотить мясо, привязанное за нитку, и потом со смехом вытягивал этот кусок у нее из желудка? Зачем было возвращаться на такую муку?