Последняя капля сталактита (Триптих "Время драконов" часть 3)

— Штерн усмехнулся; Штерн принял вызов и потребовал в качестве дополнительного условия увеличить мощность костра, чем снова пришлось заняться мне, поскольку Кот занялся превентивным открыванием “Токая”,— процессом, в общем-то, неизбежным, какие бы матрицы его ни описывали,— затем Штерн устроился поудобнее у раскочегаренного мной огня — то есть развалился на постеленной прямо на земле, не смотря на протесты Ольги, палаточной пенке, поставив перед собой полную кружку “анапы” — очевидно, чтоб показать, что не больно-то нуждается в наших стимулах, на что Кот, конечно, тут же попытался сказать, что по условиям соревнований пользоваться допингом запрещается — но Штерн заявил, что Кот просто-напросто боится остаться с завтрашнего дня без работы, ибо после его ( Штерна ) объяснений любой из присутствующих с завтрашнего дня может идти отбивать хлеб у Глобы с Зараевым и Величко на пару,— и так далее,— но пикировка меж ними быстро исчерпала себя: нам также хотелось услышать правду о мировом историческом процессе, как и Штерну — изложить её, и он начал “валять”:

< Я не буду — и не хочу здесь — описывать дословно всё его “валяние”.

Это была чудесно долгая ночь у костра — и СТОЛЬКО ТАКОГО я ещё, наверное, никогда в жизни не слышал: Штерн чертил таблицы и графики щепочкой на земле в свете пламени костра и рисовал ручкой и карандашом в блокноте диаграммы и схемы, поясняя свои рассуждения; пояснять ему, кстати, пришлось очень много — потому что больше чем половину из того, что он говорил, мы так или иначе слышали впервые в жизни; многое, на что он ссылался, как на очевидное, нам таковым вовсе не представлялось,— что-то мы просто воспринимали иначе, и его оценка с трудом укладывалась в голове,— но надо отдать должное Штерну, тут он объяснял очень терпеливо и не спешил переходить к следующей части своих рассуждений, если что-то в предидущей нам оставалось неясным — и вся первая половина ночи, по сравнению с этой, даже не тралом выглядела — так, небрежным ‘перепихиванием’ бытовыми, ничего не значащими фразочками, и я просто не понимаю, как моя голова осталась цела после его рассуждений, и цел остался рассудок,— Штерн ссылался на астрономию и социологию, историю археологии и происхождения человека; психологию, генетику и биоритмологию, статистику и политологию, философию и теории творчества; он приводил имена десятков философов и учёных, поэтов и музыкантов, актёров, художников, писателей, кинорежиссёров,— зачитывал по памяти целые страницы из философских и исторических трактатов, с лёгкостью переходя от оккультизма к восточным философиям — не знаю, что до других цитат, но ни в одном из процитированных им чжанов я лично лажи не заметил,— как не заметили Татьяна и Кот неточностей и искажений в знакомых им библейских текстах и исторических датах — он прочёл нам лекцию по истории всего двадцатого века: его литературы, техники, развития технологий, живописи, науки, кино и музыки...

— Голова моя РАСКАЛЫВАЛАСЬ И ПУХЛА от давления его информационного потока — но чем больше он говорил и объяснял, тем яснее и чётче я видел...

: ВИДЕЛ —

:

ОН Б Ы Л П Р А В .

: Я представлял себе всё, что он говорил — вслед за его словами — и летел.

ЛЕТЕЛ — СО ЗВОНОМ. Всё как-то удивительно гармонично сплеталось друг с другом, но главное —— что Штерн говорил о минувшем и будущем:

: Почему было — и будет — именно так, а не иначе.

ДВЕНАДЦАТИЛЕТНИЙ “ЦИКЛ ЮПИТЕРА” — не имеющий ничего общего с астрологическими бреднями и домыслами,— его информационное и гелиоэлектромагнитное влияние на ноосферу и биосферу Земли — определял всё в социальной жизни людей. Этноса. Социума Земли.