Последние каникулы

Когда он вбежал в открытые двери приемного покоя городской больницы, вид у него был достаточно красноречивый — сразу же вызвали дежурного врача, позвонили на станцию переливания крови. Он проводил носилки с мертвенно–бледной безразличной горбуньей до самых дверей операционной и быстро написал направление — он сочинил его по дороге.

— Ну, спасибо! — тонким равнодушным голосом сказала ему спокойная дежурная врач. — Сейчас займемся вашей красавицей. Значит, — все–таки- крими–нальный — аборт? Расследуем. До свидания, — кивнула она ему, отворачиваясь.

«Когда я стану таким? — подумал Вадик. — Сопляк я еще желторотый». Во дворе, сориентировавшись, он увидел, что в операционной вспыхнул яркий свет. И долго не гас.

А Оля дремала в кабине. Он подставил ей плечо, обнял, и так они продремали до рассвета, прижимаясь друг к другу от холода.

— Обойдется, — ответила на его вопрос дежурная врач утром. — Еще рожать, будет.

На центральную усадьбу совхоза Вадик дополз на последних каплях бензина. Глядя на измызганную машину и помятого Вадика, завгар сдвинул кепочку на нос, почесал затылок, но ничего не сказал.

А на стройке Вадика сморило: заснул, прислонившись к стене дома, около которой на минутку присел покурить.

Выло солнце, прикрытое высокими облаками, было тепло, отдаваемое землей, но был и ветер, в чем–то изменившийся; как будто он нес в себе что–то новое, тревожное. Вадик еще не понимал, в чем дело, оглядывался, искал объяснение в лицах ребят, сосредоточенно таскавших наверх, на перекрытия второго этажа и в дом, кирпичи, доски… И только в очередной раз оглянувшись, он обратил внимание на едва видную отсюда крону дуба — твердая зелень листвы потемнела. И все — и ветер, несший в своей сердцевине что–то острое, холодное, и отстраненное от земли небо, и первоначальная желтизна листвы — сложилось в первый аккорд осени, еще неслышный тугому равнодушному уху, оставляющий безмятежным глухое сердце.

Он опять, щуря глаза, посмотрел на солнце, присел, выдернул из земли травинку. Она была уже ломкой, полумертвой. «Скоро, скоро, — понял он. — Что же будет?» И обернулся на дом.

Взял на совок лопаты песок и бросил в ненасытную узкую щель между бугристым фундаментом и краем земли.

— Двадцать два, двадцать три, — считал он. Отдых полагался теперь только через сорок бросков.

За ровным гулом бетономешалки он не сразу услышал:

— Вадик! Вадик! — Его подзывал перемазанный раствором комиссар. — Смени меня, — попросил он.

— Готовься! — сверху предупредил их Юра. — Комиссар, еще два замеса!

Все собрались на перекрытиях второго этажа, на тяжелых плитах, установленных еще только вчера. Ровными рядами стояли носилки с бетоном, и вот–вот Юра должен был дать команду: «Давай!», — чтобы начать опрокидывать их, разливая бетон по будущему полу чердака, а пока все, сгрудившись в центре, крутили головами, рассматривая горизонт с высоты тех шести метров, на которые сами себя подняли.

— Высоко! — сказала Галя. Вцепившись руками в робы Юры и Автандила, она, вытянув голову, поглядывала вниз, на землю.

— Митинг надо! Комиссар! — закричал Автандил. — Такой день, двадцать первое августа. Запомнить надо! Дом есть. Крыша сгореть может, а дом стоять будет. Праздник у нас! — объяснил он медлительному инженеру, толкущемуся почему–то сегодня с утра на стройке.

— Так выпить надо, — серьезно предложил Вовик. — Я сбегаю.

Инженер снял шлем, погладил лысину рукой.

— Я здешний, — сказал он, заводя руки за спину. Покашлял. — Земля у нас вытоптанная и соленая. Откуда соль? От слез да крови. Но — своя. После войны, когда тут в землянках жили, здесь, на Поповом поле — так у нас его кличут — одни рвы были. Теперь сеем. А вот и первый дом сложили. Комом он — первый потому что. На следующий год приедете, — он улыбнулся, — еще один поставите. И побежит улица к «морю». Мне, например, в этом доме жить и помирать, должно быть. Я бы как сказал: были бы стены, а крыша будет. Словом, спасибо, спасибо, ребята. Вот, значит, что. — Он подошел к крайним носилкам и взялся за их ручки. — Ну, мастер…

— Давай! — закричал Юра.

Бетон расползался, утекал в какие–то щели, и ребята, не жалея, бросали все новые и новые порции в возникающие водоворотики. Снизу, от бетономешалки, еле успевая наполнять носилки бетоном, Вадик видел, как отступают все дальше и дальше каменщики — единственные зрители. Вадик тоже бы поднялся наверх, но решил остаться: еще нужен был бетон, а сменить его было некому.

— «Сыпь в носилки больше!» — заорал на него Вовик, — Мои будут последними! Я этот дом начал, я его и кончу. — Он вприпрыжку побежал по ступенькам помоста. Его пара — комиссар — еле успевал за ним.

— Все! Коробка есть! — крикнул Юра. — Ура!

— Эх, комиссар! — вздохнул Автандил. — Я митинг за тебя делал!..

— Не могу говорить! — задыхался комиссар. — Лапу мою приложить дайте. Кто тут последний? — Ребята делали отпечатки рук на сыром бетоне, толклись на узкой площадке.

— Тебе место оставили, — успокоил его Юра. — И доктору. Идите! Доктор! На память руку приложите, ну, оттиск сделайте! Положено…