Постижение военного искусства

[...] Сторонники единой военной науки, вероятно, не поймут безусловной необходимости раздробить в солдатском понимании военное искусство на пехотную, артиллерийскую, кавалерийскую доктрину, быть может, даже частью противоречащих друг другу. Но я убежден, что найду сторонников, утверждая, что привитая многим из нас (и мне, как бывшему артиллеристу, в том числе) в мирное время мысль о всемогуществе шрапнельного огня являлась в бою тяжелым грузом. Если теперь связь пехоты с артиллерией найдет в нашей армии выражение в том, что пехота будет заражена артиллерийским убеждением, что шрапнель может скосить в несколько минут пехотную часть на лугу так же регулярно, как коса косит спелую траву; если мы позволяем себе на артиллерийских полигонах показывать пехотным офицерам шрапнельные фокусы, неосуществимые в боевой обстановке, но воспоминание о коих заставит пехотинцев тесно жаться в бою на дно окопов, то такую связь родов войск, такое единство доктрин не следует ли признать наибольшим злом? Холера и чума не так опасны для армии, как потеря солдатом той точки зрения, которая составляет его идейную силу. Тот же вопрос об едином или национальном военном искусстве в миниатюре — бесконечная вариация темы о том, что русскому полезно и представляет немцу смерть, переложенная уже, вместо разных государств, на голоса разных родов войск... И вся Австро-Венгрия со своей слабой числом артиллерией, старыми гаубицами, бронзовыми, быстро изнашиваемыми пушками, — не имеет ли она армию резко пехотной окраски, и не прав ли был Конрад фон Гетцендорф, давший единой австрийской доктрине тот же резкий пехотный оттенок, с которым говорит своему взводу о действительности артиллерийского огня пехотный поручик?

Идеи не всемогущи; идеями нельзя компенсировать отсутствие артиллерийских снарядов; но армия вправе требовать, чтобы идеи не подрубали тот сук, на котором зиждется ее могущество; она вправе требовать такой доктрины, в которой занималась бы точка зрения, на которую можно опереться в бою. К чему единая военная наука, если она может висеть только камнем на шее в нашем тяжелом плавании, как висела в Австрии до 1903 года включительно? [...]

***

Людям искренним, и тем горше — пишущим, так достается за то, что у них сорвется с пера или языка, — так часто приходится слышать, что “язык мой — враг мой”, что “слово — серебро, а молчание — золото”, что им может быть позволено опереться на противоположную точку зрения. Нас обязывает не только смело вырвавшееся у нас слово, но и простая пауза. В молчании заключается такая же тяжелая ответственность, как и в нашей деятельности — с кафедры ли, или в литературе.

Это вступление мне потребовалось для извинения перед читателями за почти трехнедельный перерыв в моих очерках, посвященных той же теме. Знак молчания — знак согласия. Возражение не последовало — я продолжаю и прошу внимания теперь не к столь высокому деятелю, как Конрад, и вовсе не злободневному, но представляющему одну из наиболее крупных фигур в рядах миссионеров, работавших против немецкой штунды.

Я должен сделать оговорку: быть может, противники немецкой штунды попадают несравненно точнее в такт сущности немецкой военной мысли, чем в те легионы, которые обнаруживают более самоотверженности, чем наблюдательности в рабской ее копировке. Правда, про известного “Находского льва” — генерала Штейнмеца — говорили, что он не может себе представить бога побед иначе, как в прусском генеральском мундире. И я даже знаю авторитетных писателей по сю сторону границы, которые также держатся этого забавного суеверия. Но сердцевина немецкой мысли по этому вопросу выражена фон дер Гольцем совершенно определенно: “Тот, кто пишет по стратегии и тактике, должен был бы обязать себя преподавать только национальные стратегию и тактику, которые одни только могут быть с пользой восприняты народом, для которого он пишет”. О, поклонники Шлихтинга! Если бы вы следовали германскому учению по духу, а не по букве, вы бы вырвали из ваших трудов все переводное, все антирусское, — даже если от них угрожали остаться одни пустые обложки. Вы — за немцами, но немцы — против вас.

Хотя некоторые ученые труды наши представляют любопытный агломерат глав “с французского” и “с немецкого”, все же можно считать установленным, что наиболее распространенная в соответствии с требованиями защиты родной земли — это доктрина французская. Я не задаюсь теперь целью обрисовать ее в общем достаточно известные контуры, а хочу вернуться к героическому периоду ее зарождения, который нас в настоящую минуту наиболее интересует [...]