Постижение военного искусства

 В области мысли существует своя музыка прошлого; мы знаем увядшие мотивы, которым не суждено более царить над массой. К таким увядшим мотивам многие охотно относят значение национальных черт в военном искусстве. Попытка воскресить отживший мотив обречена на неудачу, так как в ней всегда будет звучать фальшивая нота. Теперь раздаются сетования на присутствие этой фальшивой ноты в моих статьях. Во избежание недоразумений необходимо установить, чем различается моя точка зрения от старого, заигранного мотива русского военного искусства.

За исключением, отчасти, Драгомирова представители “русского военного искусства” игнорировали ту обстановку, в которой теперь приходится устраивать и вести в бой нашу армию. Изучение многих националистических попыток производит очень тяжелое впечатление. Мы как бы пробовали декорировать в русские цвета плагиат — французские и немецкие идеи. Мы нахлобучивали Вобану скуфью. Русский элемент в “русском военном искусстве” напоминал ту постановку чеховского “Вишневого сада” в Англии, о которой недавно сообщала З. Гиппиус. Горничная порывалась одеть живописный русский костюм, актеры, несмотря на то, что действие происходит летом, вынесли на сцену все свои меха, а Пищик появился в облачении дьяка боярской Руси — в отороченном мехом кафтане. Петербуржцы на сцене Кривого Зеркала видели пародию на такие заграничные представления из русской жизни. Такая же фальшь заключалась и в русском военном искусстве, заимствовавшем свой орнамент из домостроя и артиллерийского музея.

Если это “русское военное искусство” совершенно невыносимо теперь для наших понятий, то надо все же отметить период нашего развития, когда оно, до известной степени, являлось законным. То был, по определению Ключевского, век затмения вселенской идеи. Когда-то обстоятельства на Руси сложились так, что русский народ в своем сознании выделил себя из вселенской семьи на особое, избранное служение. Русские, думалось, созданы из особого теста: им одним даны ключи жизни и нового слова; наш народ православный — превыше всех сынов земли. Москва должна явиться средоточием вселенной, третьим Римом. Русский народ отмечен особой культурной миссией и призван создать цивилизацию “Востокозапада”. Русский избранный народ, как некогда еврейский, все должен был иметь свое — и военное искусство не могло быть трефным, заимствованным у запада. Надо было в эту эпоху придумать русское военное “искусство”.

Это резкое, ветхозаветное противоположение русского военного искусства всему западному, его архаический национальный убор не казались шутовскими до тех пор, пока звучала бесконечно талантливая проповедь Достоевского, пока держалась вера, что — мы новый народ Мессия. Но уже на закате прошлого века сам В. Соловьев, работавший над этой русской национальной идеей, пророчил ей горькую участь:

 “...И третий Рим лежит во прахеА уж четвертому не быть”.

 От идеи Тютчева, Данилевского, Достоевского теперь ничего не осталось. Реакция ударилась в другую крайность. После “русского военного искусства” мы не хотим слышать и о том скромном сообразовании подготовки к войне с нашими национальными чертами и особенностями предстоящих нам боевых задач, которое составляет базис всей мирной работы в иностранных армиях. Нас, говорит князь Евгений Трубецкой, слишком долго держали в сознании, что русский человек — “всечеловек”, а не просто человек с определенными конкретными чертами расы и народности; это неизбежно повело к утрате сознания собственной национальной физиономии. Мы привыкли видеть в России целый мир и потому утверждаем, что в ней нет ничего местного. Вселенское и истинно русское — одно и то же. От дерзновенной мечты о русском народе как преемнике римлян на всемирной арене мы бросаемся в другую крайность и утверждаем, что русские — даже не народ, а какой-то бессмысленный механический конгломерат. Отсюда, из этого чрезмерного разочарования исходит протест против нашего права — и обязанности — иметь такое же “военное искусство в России”, как немцы имеют “военное искусство” в Германии и французы — “во Франции”.

Мы загипнотизированы успехами внешней культуры и придаем им чрезмерное нивелирующее значение. Основываясь на том, что в Петербурге пользуются такими же трамваями и телефонами, как и в Берлине, мы делаем ошибочную посылку, что в XX веке русские стали более похожими на немцев и французов, чем в XVIII. Пять лет тому назад я подробно останавливался на этих же страницах на том, что как раз в тот век, когда все народы переодевались в общий костюм, они заговорили каждый своим языком. В Европе произошел процесс проявления колоссальной этнографической пластинки. Националисты создались успехами начального обучения. Австрия на нашей памяти стала славянской, нашелся неизвестный до того народ — болгары.