Постлюбовь. Будущее человеческих интимностей

Невыносимое многообразие выбора поселяет в телах абулический страх (и особенно страх перед обязательствами): особый паралич личности в развитом обществе изобилия, когда разрушается сама способность хотеть и желать. Это влияет на всех, но особенно на мужчин, у которых патриархат и так отбирает возможность формировать подлинные отношения. Расцвет феминизма во второй половине 20 века в Америке был встречен характерным ответом мужской культуры: начинает накачиваться образ успешного холостяка-потребителя; раз женщины проблематизировали свою роль в семье и рождении детей, мужчины всё реже могут обретать власть, контролируя семью; поэтому, в соответствии с психологией автономности, образ кормильца сменяется образом достигатора и гедониста; здесь капитализм ловит вынутых из социальных ячеек мужчин и направляет их по тоннелям потребления: часов, машин, дорогого алкоголя, элитных клубов, коричневых кожаных диванов, воска для бороды, красных кепок MAGA; теперь, когда у мужчины есть обязательства перед рынком, он начинает сторониться обязательств перед женщиной, которая не позволяет собой управлять как раньше, но всё равно стремится «захомутать» свободного хищника. Шуламит Файрстоун пишет о всевозможных техниках избегания ответственности, практикуемых мужчинами: уклончивый язык, пропуск встреч, приоритет работы, вообще непредсказуемое поведение; она называет мужчин эмоциональными паразитами[116], которые принимают женскую любовь и поддержку, но не готовы отвечать взаимностью, потому что это уязвляет их маскулинность и угрожает автономности. Если кому-то кажется, что это «дела давно минувших дней», почитайте чаты современных пикаперов с их техниками «холодно-горячо» — блевотнейшими манипуляциями, призванными сформировать у девушки привязанность. Поскольку мужчины всё ещё лишены способности строить отношения, в гиперсексуализированной культуре у них нет другой стратегии жить осмысленно (а смысл в капитализме связывается с престижем и властью

[117]), кроме как накапливать сексуальный капитал, сменяя одно тело другим. Но в 1980-е, как указывает Иллуз, ссылаясь на исследования Энн Свидлер[118]

, происходит разрыв между эмоциональным/сексуальным опытом и обязательствами, укреплённый распространением контрацепции и смещением моральных норм, а брак, судя по социальным опросам, перестаёт быть неизбежным, становясь одной из опций. В мире Джейн Остин обязательства и обещания служили подтверждением нравственного облика человека; в неолиберализме же обещание вбивает клин между личным выбором и личным благополучием, становясь кабальным; люди больше не готовы связывать настоящее с будущим через обещание, потому что будущее теперь открыто: в первую очередь тем, что отношения могут быть прерваны в любой момент по инициативе одной из сторон. Эта перемена предельно демократична, потому что она даёт возможность людям выходить из абьюзивных и не удовлетворяющих их отношений; но она же делает любые обещания комичными и способствует появлению новых недолгосрочных и хрупких форм отношений: друзья с привилегиями, ситуативные связи, хукап-культура, boy/girlfriendy-type-person.

В этих архитектурах выбора устанавливаются холодные интимности эмоционального капитализма. На первый план выходит эмоциональная жизнь человека, подлинность эмоций контролируется рационализацией и самонаблюдением, «здоровые отношения» регулируются так, чтобы ни один из партнёров ни в коем случае не дал другому больше заботы, чем ему хотелось, потому что это угрожает балансу двух автономностей, над любыми отношениями висит одновременно императив «работать над ними» и над собой, но также и реальная возможность в любой момент встретить лучшего партнёра; онлайн-дейтинг парадоксальным образом превращает реальных людей в виртуальных, а виртуальных — в реальных, потому что карточки в тиндере эксплицитно заявляют свою готовность вступить в контакт, чего не происходит в физическом мире; рационализация отношения к человеку снижает его ценность[119], а изобилие выбора радикально ослабляет

[120] силу делать выбор вообще[121]

. Об этом же пишет Зигмунт Бауман[122], рассказывая, как отношения между людьми сменяются связями — достаточно тесными, чтобы приглушить чувство онтологической уязвимости, но вместе с этим не слишком близкие, чтобы можно было оставить их в любой момент, перейдя к новым источникам удовлетворения, — так связи становятся объектом потребления. И вот эта — изломанная, неустойчивая — любовь, как пишет Ева Иллуз, сегодня «представляет собой ключевой элемент признания, восприятия и установления собственной ценности в эпоху, когда социальная ценность неопределённа и постоянно обсуждается»; причину этого она видит в том, что «это самый интенсивный и совершенный способ производства эмоциональной энергии, эффект усиления самолюбия, вызванного любовью». То есть мы возвращаемся к тому, с чего начали: любовь наделяется высшим смыслом как единственный гарантированный ресурс социальной ценности.