Повести и рассказы писателей ГДР. Том II

— Нас трое, — сказал незнакомец. — Трое хороших друзей. Я могу сам быть проводником, — добавил он не без гордости. — Я знаю Татры как родной дом. Назовите вершину, на которую я не поднимался бы. Мегушовецкий пик? Что ж, извольте, моя фамилия давно уже занесена в книгу штурмовавших эту вершину. Мы начали тогда восхождение с юга, со стороны Чехословакии. Это было в марте, шесть пли семь лет назад. Я помню совершенно отчетливо. Понимаете, нас предупредили о погоде. Но какой толк в таком предупреждении, если любишь горы? Правда, при спуске нас все-таки настиг снежный буран… — Он помолчал. — Вы не знакомы с Татрами, — сказал он, обращаясь к Керстену. — Вам непонятно, что означает здесь снежный буран… Короче говоря, речь шла о жизни и смерти. Вероятно, это было самое ужасное, что мне когда-либо пришлось пережить. Впрочем, нет! — Он засмеялся. — Память подводит. В сорок четвертом в Варшаве все выглядело куда безнадежнее, но и это пережили… Курите? — прервал он свой рассказ и предложил Керстену табак в кисете из козьей кожи. — A-а, нет трубки. Почему? Курить трубку — самое большое удовольствие. — Он набил трубку, зажег спичку и выпустил изо рта густое облачко дыма. — Так вот, — продолжал он, — речь идет о Северной стене. Сейчас лето. У нас уже есть опыт: в зимний период лучше оставить в покое Мегушовецкий пик…

В долину с гор надвигались сумерки. Казалось, они обнажили вершины — скалы засверкали золотом в лучах заходящего солнца, тогда как долина наполнилась мраком. Сияние горных вершин отражалось в озере тысячами огней. Затем все померкло. Внезапно на небе зажглись звезды.

— Ночь в горах наступает рано, — сказал Славский и предложил погреться горячим чаем в горной хижине.

Они пошли по темной тропе вдоль озера к рубленому домику, из окон которого падал мягкий свет. Все трое сели за стол из неструганого теса. Забельский заказал чай.

Керстен смотрел в темноту; взяв в руки стакан с горячим чаем, он почувствовал, как окоченели его пальцы. С заходом солнца в долину потянуло морозцем.

— Вам нравится наша страна? — спросил Славский. — А где вам нравится больше всего? — Стремясь быть убедительным, он оживленно жестикулировал. Затем схватил Керстена за руку. — В самом деле, одно какое-то впечатление всегда бывает сильнее других. У меня, во всяком случае, так. Татры! Думаете, я когда-нибудь смогу расстаться с этой природой? Вероятно, работа под землей приводит к тому, что хочется забраться высоко в горы!

Керстен смотрел на ночное озеро словно завороженный и не без усилия заставил себя отвлечься от своих мыслей и грез.

— Вы уроженец Горцов? — спросил он.

— Собственно говоря, нет, — ответил Славский. — Я родился в Татрах, недалеко от Закопане. Пятнадцатилетиям мальчуганом пошел работать на шахту в Верхней Силезии. Так пришлось — ведь нас было семеро детей, а родители безземельные. Впрочем, в Силезии я научился немецкому языку, правда, не в совершенстве, но сами видите — мы можем беседовать. Потом началась война и погнала меня через всю Польшу: Лодзь, Гданьск, Белосток; наконец я попал в Варшаву.

Керстен кивнул. Слова, сказанные Славским раньше, вновь всплыли в его памяти.

— Когда вы были в Варшаве? — спросил он. — Вы говорили, что все тогда выглядело безнадежно, однако вы остались в живых.

— Осенью сорок четвертого, — ответил Славский. — Вы представляете себе ход событий? Приближалась Советская Армия. Восстание было ловким трюком со стороны буржуазии, вернее сказать, провокацией. Она хотела опередить Советскую Армию, помешать созданию народного правительства. Конечно, я не мог тогда разгадать всю эту подоплеку. И я присоединился к повстанцам, разве мог я остаться в стороне и сидеть сложа руки, когда стреляли по оккупантам? Вы согласитесь, что не мог!

— Расскажите подробнее, — предложил Керстен.

Славский живо кивнул.

— Чаю! — попросил он. — Раз уж я должен рассказывать, так без чаю мне не обойтись.

Он сделал знак девушке в пестрой национальной одежде, обслуживавшей немногих гостей. Пока наполняли стаканы чаем, он продолжал:

— Естественно, я не могу теперь припомнить все подробности. Однако слушайте. Это было в последние дни восстания.

Керстен слушал, всматриваясь через окно вдаль. Ночное небо, освещенное луной, встававшей из-за гор, светлело. Причудливый силуэт горы-исполина грозил сверху деревянной хижине.

И вновь от рассказа Славского изменился мир. Перед глазами Керстена возник разрушенный город, опустошенный, безутешный. Наносы гальки превратились в груды щебня. Горные хребты потонули в темноте; казалось, это разбитые фасады домов поднимаются в небо.

— Нас преследовали…

Это был голос Славского. Он доносился словно издалека.

— Мы защищались до последнего патрона. А затем — безнадежное бегство по развалинам и… ночь.