Повести и рассказы писателей ГДР. Том II

— Не могу больше слушать тебя, мама! Я всегда молчала, и в тот последний вечер, когда Эва пришла из театра, тоже. Нет, не от страха, не о том речь, ты знаешь, о чем я говорю. Мне дали отставку, когда оказалось, что от моего брака никакого проку. Я превратилась в домашнюю хозяйку, обеспеченную, но большего ждать от меня не приходилось. И я примирилась со своей долей и мало думала о вас, а главное, меня не тревожили ни одиночество, ни отчаяние Эвы, и это была моя вина. Ты затворилась здесь со своей ненавистью, и ты взращивала ее в Эве. Ты хотела передать ее Эве. Но она не могла запереться с нею в этом доме, как ты. Ей пришлось жить вне этих стен, и это ее тяготило. Может быть, ты хотела сохранить для нее домашний очаг таким, каким ты себе его представляешь. Но домашний очаг, построенный на приверженности к старому и на ненависти к новому, существовать не может. Ты изгнала отца, а он был слишком стар, чтобы жить вне привычных условий. Но Эва была еще молода, она, может быть, и приспособилась бы, если бы мы — да и ты тоже — пришли ей на помощь. Во всяком случае, не забывай, что твой вопрос — за что она причинила мне это горе? — ложь. Вернее задать вопрос: почему я так поступила с ней? Ты внушала своим детям ненависть к тем, кто отнял у тебя собственность. Но может быть, они дадут твоим детям взамен нечто другое и даже лучшее? Да разве тебя хоть когда-нибудь интересовало счастье твоих детей? Разве ты думала о моем счастье, когда я выходила замуж? Завод, завод — только он и был важен, что бы ни происходило вокруг. Мне пришлось бы выйти за самого дьявола, если бы только это шло на пользу заводу! Но теперь, когда завод тебе не принадлежит? Теперь ненависть тебе важнее счастья детей. «Лучше мертвый, чем красный», — разве я не слышала от тебя что-то в этом роде? Может, и не от тебя, но, право же, ты могла так сказать!

Длинные костлявые пальцы судорожно мяли черное платье. Мать дрожала от ярости. Гримаса боли искажала ее напудренное лицо. Вскочив с места, она точно собиралась броситься на меня. Но тут же овладела собой.

— Ты, видно, забыла, что разговариваешь с матерью, — сказала она дрожащим голосом. — Ты сейчас же попросишь у меня прощения! Иначе ты, второе мое дитя, умрешь для меня.

— Нет, — ответила я спокойно. — Мне не за что просить у тебя прощения. Надо же было сказать правду. Прошу тебя об одном — пойми наконец свою вину.

Не взглянув ни на Рандольфа, ни на меня, мать, сгорбившись, волоча ноги, направилась к двери. Но жалости она не вызывала.

Возвращаясь на вокзал, я взяла Рандольфа под руку. На улицах было очень людно, и прохожие останавливались поглядеть нам вслед.

Похороны состоялись в крематории. По желанию матери, урну должны были без всяких торжественных церемоний перевезти в фамильный склеп.

Мы встретились на станции городской электричке. Здесь были комиссар полиции и невеста Рандольфа. Мы медленно шли по аллее. Пестрые листья бесшумно слетали с деревьев. Время от времени со стуком падали на асфальт каштаны.

Кладбищенский сторож сгребал листву, и дети с визгом бросались на кучи. А мы думали только об Эве и пытались — каждый про себя — понять все еще не понятое нами и постичь свою вину.

У входа в крематорий мать разговаривала с проповедником. Увидев нас, она вошла внутрь.

Высокая, вся в черном, закрытая густой вуалью, она сидела на скамейке в первом ряду. Я села возле нее, но она даже не взглянула в мою сторону.

Проповедник стоял у гроба, покрытого цветами. Он говорил, словно политический оратор, выступающий на диспуте. Очевидно, он стремился не затронуть сердце слушателей, а изложить свои убеждения.

— В наши дни появилось больше, чем когда-либо раньше, людей, которые пытаются нас уверить, что все в мире — и небо и земля — постижимы. И вот такой случай, когда юное дитя человеческое без всякой видимой причины обрывает свою цветущую жизнь, показывает, сколь многое остается еще недоступным разуму человека. А поэтому ни тебе, возлюбленная мать, ни тебе, возлюбленная сестра, и ни вам, возлюбленные друзья усопшей, не следует размышлять и доискиваться причины или спорить с богом, нет, вам надобно понять, что пути господа неисповедимы и, что бы ни сделал господь, все во благо.

Гроб опускался под звуки органа. «Почему не полагается возражать проповеднику?» — подумалось мне.

Когда затих последний звук органа, мать громко зарыдала. Я наклонилась к ней, но она оттолкнула меня и взяла под руку священника, который повел ее к дверям. Мы вышли из крематория, столкнулись с ней у входа, она стояла, откинув вуаль. Только ненависть пылала в ее глазах, когда Рандольф подошел к ней первым, чтобы выразить свое соболезнование.

Она не пожала протянутую руку, пристально взглянув на него, отвернулась, ожидая, покамест он отойдет. Поэтому комиссар и Вольфганг прошли мимо нее молча. За ними последовала и я. Слезы текли у меня по лицу, но я шла твердым и спокойным шагом и не обернулась.

А женщина, наша мать, стояла одна, высокая, черная, худая, у дверей крематория.