Повести и рассказы писателей ГДР. Том II

Они были одни в целом доме, и отец считал, что обстановка благоприятная.

Они удобно расположились в креслах в углу комнаты. Матиас принес блокнот, привезенный ему с конференции, и фламастер.

— А это еще зачем? — спросил отец, указывая на фламастер.

— Я буду делать заметки.

— Пишет хорошо?

— Отлично, — ответил мальчик.

— А я им совсем писать не могу, — сказал отец. — Наверное, слишком сильно нажимаю, и мазня получается ужасная.

— Мне им очень удобно писать, — сказал Матиас. Он чувствовал, что отец взволнован. — Покурить не хочешь? — спросил он.

— Вот это мысль!

Отец вытащил сигарету, закурил.

— Ну, так я расскажу тебе, как это все со мной вышло, — начал он. — Было это двадцать пять лет назад, в марте сорок пятого года, значит, примерно за несколько недель до конца войны… Когда мне было лет тринадцать, ну, как тебе сейчас, Матиас, я мечтал только об одном: лишь бы война не кончилась, пока я не вырасту и меня не возьмут на фронт. Думал я даже записаться добровольцем. Ты уже не застал в живых мою мать, стало быть твою бабушку, Матиас. Знаешь, наверное, только, что умерла она от голодного тифа. Так вот, твоя бабушка втайне от всех отговаривала меня. Но бесполезно. Я рвался на войну, хотел воевать за Германию. Твой дедушка — одному богу известно, где он погиб, — тот тоже не мог меня переубедить. Он был на фронте. Но тем не менее мать всегда твердила — пусть он только вернется, ему-то уж будет что мне порассказать, он-то уж отобьет у меня охоту лезть на рожон. Так вот, когда отец приезжал на побывку, он вовсе не пытался меня переубедить. Эти дни он в основном помалкивал. О войне — ни слова. По правде говоря, это меня здорово огорчало. Во время отпусков отец работал как одержимый, все приводил в порядок, чинил велосипеды и еще всякую всячину. Этому я тоже немало удивлялся.

Вот каким я был в твоем возрасте, Матиас. Может быть, и мастер Нойберт был таким же.

А война все ближе и ближе подступала к нам. Через несколько дней после того, как мне исполнилось семнадцать лет, советские танки ворвались в предместья нашего города. Мне уже незачем было записываться в добровольцы. Вскоре меня и так призвали. Наш город превратился в крепость. Всем городам Германии надлежало стать крепостями. Это было равносильно смертному приговору. К несчастью, всюду насажали комендантов, которые строго следовали букве приказа. Дезертиров вешали прямо на деревьях или тут же на месте пускали пулю в лоб. Однажды нашу роту погнали к ратуше, чтобы все видели, как расстреливают дезертира. Меня затошнило. Но я понимал — русские не имеют права ступить на нашу землю. Я совсем не думал о том, что немецкие войска уже побывали у самой Волги, то есть на родине русских.

Я научился бросать ручные гранаты, стрелять фаустпатронами, обращаться с пулеметом, орудовать саперной лопаткой.

Вскоре наш город стал осажденной крепостью. Советские войска наступали со всех сторон.

Я пробирался через руины, съеживался, заслышав нарастающий вой снарядов, видел, как рушатся и горят дома. И понял тогда, что значит ужас смерти.

Иногда по ночам, когда смолкала артиллерия, с другой стороны фронта через громкоговорители доносились голоса. Они призывали нас: «Прекратите бессмысленное сопротивление! Не подчиняйтесь фашистским бандитам! Вы же сами не хотите умирать! Вам же самим хочется поскорее вернуться домой!»

Мне не хотелось внимать этим голосам, взывавшим к нам из громкоговорителей на чистейшем немецком языке.

И вот наступил этот холодный сумрачный день в начале марта. Нашу роту снова бросили на передовую. Многие солдаты в нашей роте были моими ровесниками. Мы заняли новую линию обороны. Тут-то русские и сломают себе шею, уверял распределявший нас лейтенант. Унтер-офицер Майерхоф (он был парашютистом и нашим инструктором) получил особое задание. Мы слышали, что его недавно выписали из госпиталя, но ходили также слухи, что Майерхофа выпустили из военной тюрьмы.

Ты, Матиас, конечно, слышал о зверствах, которые чинят во Вьетнаме «зеленые береты»… Вот таким же был и Майерхоф. Нет, он не требовал, чтобы мы вытягивались по струнке, приветствуя его, но, когда речь шла об умении стрелять или бросать ручные гранаты, тут-то он был неумолим. Мы боялись его и в то же время невольно восхищались им.

Майерхоф ухватился за пулемет, взглянул на меня и кивком указал на коробки с патронами и связки ручных гранат. Все это должен был тащить я — его запасной стрелок. Лейтенант привел нас в подвал какого-то старого, чудом уцелевшего жилого дома. Маленькое оконце едва выступало над землей, подвал был узким и темным. В углу хозяин аккуратно сложил дрова и уголь. В сторонке я заметил полку, на которой стояли стеклянные банки с консервированными овощами и фруктами, ржавый фонарь, старая велосипедная рама и прочий хлам. В заднем углу валялся полупустой мешок с картошкой. Это было удивительно, так как в городе картошка давно уже стала редкостью.

Майерхоф высунул пулемет из окна и уставился вдаль.

«Прекрасный сектор обстрела, не правда ли, Майерхоф?» — спросил лейтенант.

«Местечко что надо», — согласился Майерхоф.