Повести и рассказы писателей ГДР. Том II

— Да, я спала с ним. А утром он приказал пристрелить в каменоломне моего сына, как собаку.

Карандаши репортеров забегали по бумаге. Завтра во всех газетах можно будет прочесть, что мать убитого была любовницей убийцы.

Процесс получился громкий. В зале сидели люди, небезызвестные в годы войны. Сидели не за барьером, а среди публики, в костюмах от лучшего портного и внимательно следили за ходом судебного разбирательства.

И обвиняемый не выказывал смущения, держался уверенно и производил благоприятное впечатление. Он даже пытался прийти на помощь свидетельнице, попавшей в столь щекотливое положение. Он заявил, что она хорошо приняла его, проявила о нем заботу и только он один виноват в том, что между ними возникли интимные отношения. Ему бы не хотелось, чтобы это стало предметом пересудов. Слова его были одобрительно встречены публикой. Выступили свидетели, показавшие, что он был храбрым офицером и достойно вел себя на фронте.

А женщина, понуро сидя на скамье, не сводила глаз с обвиняемого и думала: шесть лет плена и тюрьмы, шесть лет! Может, он уже не тот, что прежде. Может, и впрямь виновато роковое стечение обстоятельств. Ведь и она тоже виновата. И то ужасное время… Забыть горе, которое он ей причинил, она не в силах. Но может, не следует так ненавидеть его, если он стал другим. Влажными от волнения руками она сжимала сумочку, лежавшую у нее на коленях, и уже едва ли не жалела, что добилась суда над этим человеком.

А он видел, что она страдает. Когда она говорила, он подумал: пожалуй, мне надо бы признать свою вину. Ведь это генерал заставил меня! Я не хотел этого, но был вынужден. Иначе… Я хотел жить и убил этого мальчугана, таков был приказ. А, черт побери! Не по своей воле я это сделал. Это он, скотина, заставил меня. Крикнуть бы сейчас, что его место тут, рядом со мной, за барьером! И тот, староста, тоже здесь, в зале суда: он же знает, что генерал осыпал меня бранью, грозил арестом… Надо бы во всем признаться — и обрести душевный покой… покой…

Шесть лет за колючей проволокой. А что теперь? Опять за решетку?

Если все рассказать, меня оправдают, думал он. И тут в публике он заметил генерала. Спина слегка ссутулилась, лицо обезображено шрамом. Он глядел на генерала, на его застывшую улыбку и спрашивал себя: какая польза в том, что он обвинит генерала? И что скажут те, кто сидит рядом с ним, — вон тот, и вон тот, и тот тоже, да все они, будь они прокляты! — все, кто приходил к нему в камеру, кто жал ему руку, называл его «камрад», ободрял: «Держитесь, камрад, держитесь! Мы с вами, мы позаботимся о том, чтобы вы и дальше оставались в наших рядах. Главное — будьте солдатом! Нынче это особенно важно, будьте верны своему знамени!» Если теперь он поднимет руку, укажет на генерала и воскликнет: вот кто всему виной! — они не назовут его «камрад», они скажут «подлец». Он останется в одиночестве — изгнанный из их среды, отверженный.

Генерал, худощавый, в сером костюме, улыбался, сидя на скамье. Он думал: процесс идет неплохо. Обвиняемый держится, как подобает солдату. Он не станет болтать лишнего. Надо будет что-нибудь для него сделать, как только его освободят. Теперь снова нужны люди старой закваски.

Староста тоже сидел в зале; приоткрыв рот, опустив руки на колени, он тяжело дышал и время от времени вытирал платком лысину. До сих пор, думал он, офицер и словечком не обмолвился о том, что и я скрепил своей подписью приговор. Не ради меня, понятное дело. Он молчит ради генерала, боится бросить на него тень, чтобы не разоблачить тех, кому генерал сейчас снова нужен.

Адвокат думал о своем гонораре, зная, что он будет несколько выше, чем при обычном процессе. Правда, и трудиться тут приходится не так, как обычно. Но пока все идет как по маслу. В голове у адвоката уже складывалась убедительная речь в защиту обвиняемого.

Зато прокурор чувствовал себя не в своей тарелке. Он заметил, что его коллеги держатся с ним как-то натянуто. Ему казалось, что вокруг него растет стена отчуждения. Особенно остро ощутил он это после одного разговора с председателем суда, который отвел его в сторонку и едва ли не по-отечески внушал ему, что нельзя забывать: прокуратура — объективная инстанция и он, прокурор, прежде всего — историк, отнюдь не революционер. Между тем, создается впечатление, добавил председатель, что он недостаточно ясно это сознает.

Тем не менее прокурор в своей речи осудил действия обвиняемого, назвал его поступок убийством и потребовал для него суровой меры наказания. Но его не покидало ощущение, что перед ним точно ватная стена, поглощающая его слова.