Повседневная жизнь Большого театра от Федора Шаляпина до Майи Плисецкой

Следующим на посту главного дирижера оказался Геннадий Николаевич Рождественский. Это была совершенно обратная Светланову фигура, но не менее самобытная. Вместо рыбной ловли он предпочитал собирать марки с изображением музыкальных инструментов, редкие книги и автографы великих музыкантов и композиторов. Детство его прошло не в коммуналке на Таганке, а в престижном композиторском доме на Миуссах, где соседствовали классики советской музыки, — выучивать их произведения маленькому Гене задавали на уроках в Центральной музыкальной школе. Близорукий Рождественский на призыв своих одноклассников погонять с ними мяч во дворе отнекивался, заслоняясь Большой советской энциклопедией (а скорее всего, даже отмахивался этой самой тяжеленной книжкой, после чего ни у кого не возникало желания обозвать его очкариком, даже у сына Ойстраха). Геннадий Рождественский — потомственный дирижер, в Московской консерватории он учился у собственного отца Николая Аносова, работавшего со многими оркестрами, в том числе и зарубежными. А его мать — Наталья Рождественская, солистка Всесоюзного радио, с оркестром которого она исполнила немало оперных партий, в том числе Февронию, Донну Анну и другие. С утра до вечера в доме музицировали: Гена аккомпанировал, а мама пела камерный репертуар, любила Шумана. Короче говоря, не квартира, а филармония.

Если Светланов посвятил себя сдуванию пыли веков с забытых партитур, то Рождественский открывал публике современную музыку — Альфреда Шнитке, Софию Губайдулину, Пауля Хиндемита, Бенджамина Бриттена, Игоря Стравинского, к чему пристрастил его отец. Как-то в году 1949-м, когда все советские люди отправляли в Кремль гостинцы и рукотворные сувениры к юбилею любимого вождя, Николай Аносов преподнес сыну свой подарок — пластинки на 78 оборотов с записью «Петрушки» Стравинского. Заслушав пластинки почти до дыр (более полсотни раз!) на сундукообразном фанерном проигрывателе, Рождественский возжелал взглянуть на партитуру балета «Петрушка», отправившись в библиотеку Московской консерватории. Наивный молодой человек не знал, что просто так запрещенные ноты ему никто не выдаст. Секретность была такова, будто Рождественский требовал выдать ему карты приграничных районов СССР. Дрожащим от страха голосом, оглядываясь по сторонам, старшая библиотекарша отправила меломана за визой к заместителю директора консерватории, известному трубачу, игравшему раньше в оркестре Большого театра Георгию Антоновичу Орвиду. Ему не нужно было объяснять ценность музыки Стравинского, тем не менее резолюцию он поставил двусмысленную: «Выдать. Г. Орвид». Тем самым, на всякий случай, он заметал следы: поди разбери, что там «выдали», ведь название произведения он не указал!

Партитуру Рождественскому дали, но без права забрать ее домой, а лишь для ознакомления в читальном зале библиотеки. Заведующая забрала бумажку с разрешением Орвида, подколов ее куда-то, тоже на всякий случай. Почитатель Игоря Стравинского (вредного для СССР композитора-формалиста) читал его партитуру с предосторожностями, словно шпионскую шифровку. «Выбрав столик, — вспоминал Геннадий Николаевич, — в дальнем углу читального зала, я вынул из-за пазухи принесенную из дома нотную тетрадь и переписал в нее особо интриговавшие меня места. Теперь я знал, уже не “понаслышке”, почему так волшебно звучала партитура “Петрушки”. Через год я приехал вместе с балетом Большого театра в Лондон и был “безмерно” удивлен, увидев на полке нотного магазина фирмы “Boosey and Hawkes” одиннадцать (!) изданий партитуры “Петрушки”, каждое из которых можно было купить за доступную цену, ни у кого не испрашивая на это разрешения! Что я и сделал»[45].

Рождественский пришел в Большой театр еще при Голованове — ассистентом главного дирижера. В конкурсе на должность стажера в 1950 году участвовало от силы пять человек. Рождественский, дабы продемонстрировать свои дирижерские способности, остроумно выбрал не Чайковского или Бородина, а малоизвестную «Эпическую поэму» композитора-современника, Германа Галынина, которую никто и слыхом не слыхивал. Это был хитрый ход — поскольку претензий Рождественскому предъявлять было не за что, его и выбрали среди прочих. После мучительного ожидания своей участи в коридоре молодой дирижер был вызван в ложу, где заседала высокая комиссия с Головановым во главе: «Мы тебя взяли, но о яме забудь и выкинь из головы, что когда-нибудь будешь дирижировать здесь и вообще войдешь в дирижерскую комнату!» А Рождественский и не претендовал на место Голованова — спасибо, что вообще на порог пустили, в девятнадцать-то лет! Он ведь не Вилли Ферреро.