Повседневная жизнь Большого театра от Федора Шаляпина до Майи Плисецкой

Когда Рождественский говорит об отсутствии у Голованова середины, это можно трактовать и как склонность к излишней крайности и драматизации событий. Порой Николай Семенович был настолько рассержен, что его сдвинутые и нарисованные брови приводили слабонервных оркестрантов в состояние глубокой прострации. Он, словно генерал, осматривающий строй солдат, ждал, что все они будут стоять по команде «смирно» и чтобы ни одна муха не пролетела. Если его взгляд, брошенный во время спектакля, например, на группу трубачей, не встречал ответной реакции, он приходил в ярость. «Он свирепел, — вспоминает Тимофей Докшицер, — расценивая это как небрежность в работе. Зная это, трубачи поднимали раструбы вверх, а однажды виолончелист, уронивший смычок, продолжал активно “играть” без смычка, лишь бы не огорчить Николая Семеновича и не вызвать его гнев. Игра с Головановым требовала предельного внимания, особенно учитывая его своеобразие в трактовке темпа. Он музицировал совершенно свободно, и чуть зазевавшийся музыкант попадался сразу. Четырехчетвертной такт у него мог иметь пять и шесть долей: это происходило за счет тенуто на отдельных четвертях. Он возмущался: “Не умеешь играть на четыре — раз, два, три и четыре — безобразие!”».

Слуга царю, отец солдатам, Николай Голованов заботился о музыкантах, как никто другой. С 1945 года в Большом театре работал выдающийся валторнист Александр Александрович Рябинин, а поскольку параллельно он, имея офицерское звание, преподавал в Высшем училище военных дирижеров, на спектакли в Большой его отпускали не всегда. Голованов дошел до министра обороны, потребовав: «У вас тысячи майоров, а Большому театру нужен только один — Рябинин». И от музыканта отстали, в оркестре Большого театра он играл почти 30 лет. Кстати, Рябинин до войны играл и в Академическом симфоническом оркестре Ленинградской филармонии, которым с 1938 года руководил дирижер-долгожитель Евгений Мравинский. Он, как и Голованов, — образец музыканта сталинского типа, обладавший всеми свойственными этому времени достоинствами и пороками, когда главный дирижер — тот же вождь, но в оркестре. Это был еще один любимый дирижер Сталина, помимо Голованова. Но если Николай Семенович периодически лишался расположения вождя, то Мравинский всегда чувствовал на себе его благосклонное внимание. Известна такая история. Как-то вечером передавали по радио 6-ю симфонию Чайковского. В кабинете председателя радиокомитета звонит телефон, характерный голос с кавказским акцентом интересуется: «Кто дирижирует? — Константин Иванов, товарищ Сталин. — Вы что, не знаете, что я не люблю Иванова?» Тотчас трансляцию прервали, начали снова, дав запись той же симфонии в интерпретации Мравинского. Поучительно.

Мравинский любил вспоминать те времена: «А какая была дисциплина в оркестре! “Лабухи” боялись директора и меня: мы могли кого угодно уволить, по нашей милости получали ордера на квартиры. Приду на репетицию — все на местах, дрожат от моего косого взгляда. Какое было прекрасное время! А сейчас сделаешь замечание — обижаются, попросишь повторить партию — бегут в профком жаловаться. Не так-то просто стало выгнать из оркестра…» При этом он был сильно верующим, употреблял дома такие слова, как «Совдепия» и «гегемон», имел все мыслимые советские награды, не вылезал из-за границы, любил звонить в Смольный, жил в знаменитом «Дворянском гнезде» — элитном доме на Петровской набережной в Ленинграде, где его соседями были Георгий Товстоногов, Евгений Лебедев, Николай Акимов, Борис Штоколов, Андрей Петров. Своим стилем жизни был похож на других видных представителей советского искусства, имевших безраздельную власть в переделах своей собственной империи, будь то оркестр, киностудия или театр[46].