Повседневная жизнь Большого театра от Федора Шаляпина до Майи Плисецкой

Сталину балет тоже пришелся по нраву, особенно танец басков и па-де-де. В один из визитов в театр он слегка поинтересовался у дирекции: «Сталинскую премию какой степени имеет этот балет?» Выяснилось, что никакой: «Это большая политическая ошибка, товарищи!» В ближайшие же дни оплошность исправили, так в 1947 году участники постановки удостоились этой высокой награды, причем первой степени, в том числе и Василий Вайнонен — прозванный за свой необузданный темперамент «Васькой-синкопистом». Вайнонен слыл крупным новатором в советском балете, обогащая классический вроде бы репертуар массовыми танцами и фольклором. Его искусство оказалось востребованным — он сделал кордебалет с полутора сотней человек (то есть французский народ) чуть ли не главным действующим персонажем в «Пламени Парижа». А что здесь такого — искусство ведь принадлежит народу.

Забавно, что когда уже в наше время Алексей Ратманский решил вернуть «Пламя Парижа» в репертуар Большого театра, то балет пришлось ставить заново — никто не мог вспомнить, как и что танцевать, даже собранные по всей Москве ветераны балета. Спасибо товарищу Сталину, велевшему заснять любимый балет на пленку, благодаря которой кое-что удалось-таки восстановить. К слову сказать, одна из самых ярких мизансцен балета — это когда французский народ с оружием наперевес надвигается на зрителей. Кажется, что вот-вот они возьмут в плен сидящих в ложе руководителей партии и правительства со всеми вытекающими последствиями. После смерти вождя балет потихоньку сошел со сцены: в 1962 году его поставили вновь, но второе рождение стало коротким.

Учитывая специфику балета, композитор украсил его даже партией для духового оркестра, которым и дирижировал Геннадий Рождественский. В оговоренную партитурой минуту его оркестр должен был находиться в левой кулисе и там бить в свои литавры — то есть в нескольких метрах от сталинской ложи, где вождь балет смотрит. И вот идет дирижер с немногочисленной группой музыкантов на положенное место, а путь ему преграждает офицер охраны: «Стоять!» Рождественский начинает спорить с ним: «Но нам надо туда, мы сейчас будем играть». Офицер опять и без разговоров: «Кругом марш!» Перепалка, чуть не превратившаяся в перестрелку, продолжалась недолго, до тех пор, пока эмгэбэшник не потянулся к кобуре. Оркестр как ветром сдуло. Рождественский быстро смекнул, что надо бегом бежать в канцелярию и писать объяснительную записку о том, почему сорвалось исполнение вверенной ему партии, чтобы потом его не обвинили в срыве спектакля. Все и обошлось. А вывод такой: не надо офицерам правительственной охраны навязывать классическую музыку, если они ее не переносят!

Находиться рядом с Головановым и ничему у него не научиться? Из всех дирижеров Большого театра эта была, пожалуй, наиболее харизматичная фигура. «Крупная талантливая натура, очень умный, на него можно опереться. Есть твердое начало. Нервность, но здоровая, не переходящая в психопатию. Человек много работает над собой. Вечная спешка во всем. Не марксист. Интерес к искусству. Наклонность к старым традициям. Богатый внутренней жизнью, из-за этого тяжелый в жизни. Богатая логичность ума. Большая эмоциональность. Внутренний надрыв. Ко всему подходит не просто» — из характеристики, составленной по почерку Голованова графологом в начале 1930-х годов.

Словесный портрет Голованова, надо полагать, за 20 лет не мог не претерпеть изменений, и не в лучшую сторону. Марксистом он так и не стал, а вот его характер заметно испортился. «Голованов, — вспоминал Рождественский, — был очень суров. Очень. Он имел такую манеру: красил брови углем, вот так — углом. Углем и углом. Когда он двигал ими, производил страшнейшее впечатление. Это был один из штрихов к его имиджу. Он не переносил середины. Безразличной середины. И в нюансировке, и во фразировке, и в отношении к делу». Партитуры, по которым Голованов готовился, были все исчерканы красным карандашом, хорошо известным всем музыкантам. Дома он очень много и напряженно работал с нотами. Полностью отдаваясь своему ремеслу, Николай Семенович приходил на репетиции раньше всех, требуя того же и от музыкантов. Если репетиция начиналась в девять часов, то в половине девятого он уже кричал на опоздавших: «Где вы ходите? Что значит, еще есть время? А сесть вам надо? А ноты разложить надо? Безобразие!» Поэтому на репетиции Голованова старались не опаздывать. В выражениях Николай Семенович не стеснялся, к месту употребляя такие характеристики, как, например, «дамское рукоделие» или «черт знает что такое делается». А про творчество советских композиторов он как-то выразился, что они сочиняют не то, что надо: «Вожди умирают, а мы до сих пор Шопена играем!»