Повседневная жизнь Большого театра от Федора Шаляпина до Майи Плисецкой

Как известно, непомерные тяготы Великой Отечественной войны тяжелейшим грузом легли на плечи населения городов и сел, сделав скудной и бедной и без того неприхотливую жизнь простого советского человека. Люди недоедали, а в Ленинграде, где сотни тысяч, включая детей и стариков, умирали от голода, было отмечено более тысячи случаев людоедства. Не до жиру, быть бы живу — пословица эта в лучшей степени оправдала себя именно в военное время. А как питались в те годы звездные солисты Большого театра? Неплохо, и это еще мягко сказано. Кухня гостиницы «Националь»[54]

 на Моховой улице работала всю войну без перебоев, а в ее ресторане, открытом для избранных, собирались удивительные компании народных артистов и орденоносцев. 23 октября 1942 года мать арфистки Веры Дуловой записала в дневнике историю о том, как группа певцов Большого театра вкусно и сытно питается. Поведал ее артист балета Большого театра начала XX века Федор Остроградский, который «очень образно рассказывал, как они два раза в месяц, “когда очень хочется пожрать” (его слова), утешаются, ублажая свой аппетит в ресторане “Националь”. Их компания: Нежданова, Голованов, Катульская, Обухова, Ханаев, Собинова и еще кто-то, не помню. В одном из кабинетов сервирован стол — как следует, с фигурно уложенными накрахмаленными салфетками и т. д. Дамы одеты по-вечернему… мужчины также. Обед начинается с закуски: икра со свежими огурцами, семга, лососина и другие закуски. Вина какие хочешь, затем обед. Борщ красный с ватрушками. Сметана такая, что ложка стоит, причем сотейник большой, и можете, не стесняясь, положить хоть целую ложку; сметана так густа, что сначала лежит горкой на горячем борще и постепенно тает, достигая краев… Затем шла рыба с соусом, птица — дичь. Салаты нескольких сортов и сладкое, запеченные фрукты в соусе, в чашках, и все облито малиновым сиропом».

Кроме как пиром во время чумы все эти застолья не назовешь, по всей стране действовала карточная система — и в Москве (где ели котлеты из собачьего мяса), и в других городах. Попроще кормили в ресторане «Арагви» на улице Горького, но опять же не всех: консерваторскую профессуру, артистов фронтовых бригад. Вот, например, как питались остальные артисты Большого театра, получавшие более чем скромный обед. «Я никогда больше не слышал такого выражения, как “размножать суп”. Один обед выдавался на руки из столовой, и мы с женой добавляли кипяток в тарелку супа, чтобы всей семье в четыре человека хватило бы по тарелке», — свидетельствовал Анатолий Орфенов. Он в 1942 году пел в филиале театра на Большой Дмитровке, основное здание было закрыто. Участники спектаклей с нетерпением ждали, когда им принесут по бутерброду. Обстановка была фронтовой — военную тревогу объявляли по пять раз на день, но по вечерам в затемненном филиале загорались люстры, открывался буфет для публики, среди которой встречалось немало военных.

Суламифь Мессерер вернулась в прифронтовую Москву из куйбышевской эвакуации поздней осенью 1941 года для участия в балете «Дон Кихот». Директор филиала Михаил Габович выхлопотал для артистов особый паек, названный ими «эликсиром веселья»: полбуханки хлеба в день и почему-то бутылку вина на неделю. «Трапезы наши, — вспоминала балерина, — становились в определенном смысле библейскими: вкушали хлеб, макая его в вино. Захмелеешь чуток и, глядишь, уже сыт. Можно идти танцевать на пуантах. Не знаю, страдал ли баланс, но легкость ощущалась необыкновенная. Новая методология в балете, о которой теоретики почему-то до сих пор молчат». И при таком рационе артисты еще умудрялись выступать на сцене.

А возвратившийся в 1943 году в Москву Кирилл Кондрашин не мог достать себе еды. Хотя немцев от Москвы отогнали, но с продуктами оставались большие трудности. Деньги были, а хлеб на них не купишь, Кондрашин стоял у Филипповской булочной на Тверской (тогда улица Горького) и просил продать ему хотя бы кусочек, прячась от знакомых музыкантов. А дома у него хранилось масло, купленное за проданный на барахолке шерстяной костюм. Масло некуда было намазать, голодный дирижер вынужден был уплетать его без хлеба, до тошноты. Карточек у него тоже не было, поскольку в Москве его сразу не прописали.