Повседневная жизнь Большого театра от Федора Шаляпина до Майи Плисецкой

А пришедшей как-то на прием Галине Вишневской Анисимов с порога отрезал: «Зарплату сейчас прибавить не можем, вот будем скоро на пенсию стариков переводить, тогда освободятся ставки». А она-то не за зарплатой пришла, а за квартирой: «Дело в том, что я уже три года живу в очень плохих условиях — в коммунальной квартире, 35 человек, десять метров комната на троих, через кухню ходим, с шести утра в кухне кастрюлями гремят, я не высыпаюсь перед спектаклем. Репертуар я пою очень трудный, должна быть всегда в хорошей форме». В ответ Анисимов устыдил зарвавшуюся певицу: «Галина Павловна, вот вы молодая певица, а уже у вас какие запросы! Это нескромно. У вас же есть крыша над головой. А вы знаете, в каких условиях живут у нас уборщицы и лифтеры?» Цинизм директора можно сравнить с советами Марии Антуанетты парижской бедноте «съесть пирожные», ибо лифтеры не поют на сцене Большого театра, как и уборщицы. Может, они и постукивают в органы, но не поют, это точно. Галина Павловна чуть не разрыдалась. Но Москва слезам не верит…

Кабинет директора Александр Анисимов занимал с 1951 года, «завоевав» его в процессе борьбы за высокую идейность советского искусства и придя на смену другому директору — Александру Васильевичу Солодовникову, который, в свою очередь, продержался в своем кресле три года (его назначили в мае 1948-го). И снят он был не за падение нравов в коллективе театра, а за то, что ставили не те оперы и не те балеты. Но и его предшественник — Федор Пименович Бондаренко также продержался недолго, проработав директором всего четыре года (с начала 1944-го).

Чехарда с директорами стала следствием постоянной борьбы партийных органов за «неуклонный рост советского искусства». Тогда верхушку Большого театра сильно обновили. Вместо еврея Якова Леонтьева поставили русского директора Федора Бондаренко (имевшего опыт руководства Кировским театром), пообещавшего наполнить репертуар новыми постановками, авторами которых опять же являются великие русские композиторы. Так в Большом театре начиналась эпоха так называемого «великорусского шовинизма», когда вдруг выяснилось, что все самое-самое — будь то атомная бомба или радио — имеет своим происхождением Советскую Россию (или предшествующие ей государства). Народ по-своему отреагировал на новую политику партии, сложив поговорку: «Россия — родина слонов». А был еще такой анекдот, который шепотом рассказывали друг другу артисты Большого театра:

«Рентген тоже у нас изобрели. Еще Иван Грозный своей жене говорил:

— Я тебя, царица, насквозь вижу!»

Но вот русского дирижера на смену Самуила Самосуда найти не удалось — новым главным стал Арий Моисеевич Пазовский, ненадолго[82]

.

Уже в январе 1945 года увидела свет рампы новая постановка «Ивана Сусанина», затем «Евгения Онегина». Автору этой книги удалось найти яркое свидетельство одного из зрителей-москвичей: «Вечером был на “Иване Сусанине”. Красивая постановка, особенно бал у Сигизмунда. В “Мазурке” упала балерина. Патриотизм в опере так выпячен, что превращает оперу в агитплакат. В нашу ложу ввалился пьяный матрос и весь акт спал на моих плечах. Домой вернулись в два ночи». А в июне публика увидела нового «Бориса Годунова» в постановке Леонида Баратова. Жаль только, что главный дирижер Арий Пазовский на премьере не смог выступить по состоянию здоровья — в результате постоянной нервотрепки, вызванной глупыми придирками проверяющих товарищей, у него сдали нервы. В сопровождении врача его увезли домой, на улицу Горького, 8 (где он соседствовал с Эренбургом, Хмелевым и Михалковыми).

Прошли премьеры прокофьевских балетов «Ромео и Джульетта» и «Золушка». Федор Бондаренко пообещал поставить и новую советскую классику — оперу Вано Мурадели «Чрезвычайный комиссар», создававшуюся специально для Большого театра с 1941 года. История постановки этой оперы про Гражданскую войну на Кавказе являет собой редкий пример конформизма, подхалимажа и угодничества. Уже сама фамилия композитора, поменявшего за свою жизнь несколько вариантов ее написания (Мурадян, Мурадов), словно предрекала его опере трагическую судьбу. Так же легко он менял и названия своих произведений — сначала «Чрезвычайный комиссар» (подразумевался Серго Орджоникидзе), потом «Великая дружба». Третьего не успели выдумать. Дирижировал оперой Александр Мелик-Пашаев, а режиссеры сменялись каждый раз после очередного просмотра высокой комиссией, члены которой находили в спектакле то одну, то другую крамолу. В меньшей степени их интересовала музыка, по оценке Кирилла Кондрашина, совершенно ортодоксальная: «Но сейчас же кто-то вякнул: Сталину не понравится, что здесь выведен Орджоникидзе. Потом мы узнали — какие были конфликты между Сталиным и Орджоникидзе. И тут же стали что-то перекраивать. Переделали либретто: уж не образ Орджоникидзе, а кто-то другой — под Кирова стали гримировать. Все делалось на ходу. Было, наверное, пять или шесть сдач спектакля, и каждый раз его возвращали на доработку».