Повседневная жизнь Большого театра от Федора Шаляпина до Майи Плисецкой

Мишу Лавровского, по-моему, весь театр любит. Изумительный парень, со всеми: “Здрасте, здрасте”, — от души здоровается, а не то чтобы по обязанности или сквозь зубы, лишь бы отстал. С танцором Иреком Мухамедовым мы за руку здоровались, хотя у нас это, в общем-то, не принято. Считается, что они первый класс, а мы — второй. Но ведь мы такая же составная часть их жизни, как и они нашей. Без нас им в театре делать нечего. Сами-то в любом случае не оденутся. Просто физически не смогут этого сделать. Эти костюмы, как скафандр у космонавта. Вот, к примеру, шуба Ивана Сусанина. Ох, тяжелая. Дубленок пять весит. Если сегодня Нестеренко поет Сусанина, он появляется в театре в половине шестого. Сядет и минут двадцать приходит в себя: с кем-то разговаривает, как будто нет никакого спектакля. Ну а я сижу в коридоре, жду, когда позовут. Потом он кричит мне: “Андрей, ну давай одеваться!” Что ж, я его потихоньку одеваю. Вначале в шубу, в которой он выходит в первом акте. Походит в ней, походит, потом говорит: “Ну, снимай: что-то очень жарко”. Раздену его. Он и сидит в одной нижней рубашке. Отдыхает. Если есть настроение, может быть, и поговорит с тобой. Расскажет, что по телевизору посмотрел. А то голова у него болит или еще что — обыкновенные житейские дела. Не жалуется, а просто рассуждает. А что ему жаловаться? Я ж ему не врач и не священник. Вот с хором я начинал работать, так там попроще: обыкновенные мужики, только с голосами».

Глубокие философские размышления костюмера заслуживают внимания не только по той причине, что народные артисты предстают перед ним если не в ниглиже, то по крайней мере без того внешнего лоска, как перед зрительской аудиторией и поклонниками. Костюмер способен увидеть еще и сущность артиста, подмечая те его качества, что на самом деле формируют его характер. Ведь многие кумиры лишь играют роль таковых, надевая на себя маску, в которой их привыкла видеть публика много лет подряд. А дома или в гримерке они совсем другие, слабые и нуждающиеся в психологической настройке, как музыкальный инструмент. Вот потому в Большом театре костюмер — это еще и психотерапевт, если хотите.

У Шаляпина таким настройщиком был парикмахер Федор Григорьев, которого он брал с собой и в Монте-Карло. Причем часто возил просто так, для души, желая поговорить с хорошим человеком, досконально знавшим свое ремесло. Они понимали друг друга с полуслова — какую бороду клеить, какого цвета, какие устрицы заказать на обед и т. д. Кудесник парикмахерского искусства, человек из простонародья стал для певца не только лучшим другом, но и соратником по творчеству. А после Монте-Карло Федор Григорьев полюбил сыр рокфор, что доставляло Шаляпину откровенное и истинное удовольствие. А вот гримировался певец всегда сам (что отличает больших артистов); готовясь к роли Бориса Годунова, артист полностью преображался, пугая друзей и знакомых. «Грим Бориса — лицо человека с душой, измученной пламенною, адскою мукой, — поражал. В антракте я пошел к артисту в уборную — рассмотреть поближе этот грим. Меня встретил Шаляпин — Борис — с обычными, свойственными ему добродушными шутками, но я не мог разговаривать с ним свободно: на меня смотрело исстрадавшееся лицо “несчастного царя”. Шаляпин гримировался с таким искусством, что даже на близком расстоянии, лицом к лицу нельзя было поверить, что это только грим, что борода наклеена, а морщины нарисованы. Это было настоящее, живое, страшное лицо “обреченного” человека», — вспоминал пугливый Степан Петров-Скиталец.

Прошли те времена, когда молодой певец гордился тем, что вышел на сцену в парике Собинова. Артисты последующих поколений считали, что носить костюм своего конкурента по гримерке — это самое последнее дело. «Попробуй, — рассказывал костюмер Смирнов, — дай тому же Нестеренко костюм Селезнева. Но однажды так и случилось. Я говорю Нестеренко: “Ну убивайте меня, ну порвался ваш костюм, ну что ж теперь делать?” Бывает, облачишь его в конце концов в “то, что есть”, а он никак не может вжиться в образ: “Ну нет у меня сегодня голоса, ну нету, ну что делать. И водички попил, и кофе попил. Пойду пробегусь на пару этажей вверх-вниз, вспотею, может быть, и голос появится”». А Соткилава, бывало, капризничал, жалуясь, что костюм ему мал. Тогда костюмер показывал ему пришитую бирку: «Соткилава». И певец соглашался: «Наверное, я растолстел!» — слыша в ответ: «Другого нет: я ж его с неба не достану!»