Повседневная жизнь Большого театра от Федора Шаляпина до Майи Плисецкой

Описанные подробности, будь то беготня по театру с целью появления голоса (Максим Дормидонтович Михайлов, напомним, доставал из кармана соленый огурец) или поиск фамилии артиста на его костюме — это непременная деталь театральной повседневности. Но бывало и такое, когда фамилия была видна и зрителям. Иван Петров пел как-то партию Собакина в «Царской невесте», в сцене помолвки Марфы и Лыкова он должен был выйти в кафтане, поверх которого накинута еще и легкая шубка без рукавов, отороченная мехом. Шубку эту певец позабыл надеть. Ну и что же такого, скажем мы, это ведь не пистолет Германа, как в том случае с Атлантовым. Вышел Петров без шубки и слышит какие-то смешки в зале, а костюмер из-за кулис странные пасы руками делает. Причину наступившего оживления Иван Иванович узнал, уйдя со сцены: «Оказывается, передняя часть моего кафтана была сделана из настоящего дорогого материала и расшита парчой, а заднюю (ведь ее из-за шубки не видно) сшили просто из дерюги. Да еще жирным шрифтом, словно углем, написали: “ ‘Царская невеста’. Собакин. Петров”, что я и демонстрировал публике». Перед следующим выходом Петров уже не дал зрителям повода воспользоваться биноклями («Что это там написано?»), костюмер накинул на него недостающую шубку.

А костюмер Смирнов в другой раз перепутал двери и прямо во время спектакля вышел на сцену во время «Хованщины». Что самое забавное, направлялся он в буфет: «Забывшись от всей этой музыки, я вышел на сцену… Шел, о чем-то о своем задумался и… вижу боковым зрением публику в зале. А я-то в черном рабочем халате. Помощник режиссера показывает мне знаками: “Ты что? Ненормальный?” Думаю: назад идти или как? Так до конца спектакля и простоял на сцене». Если бы сегодня, в эпоху, когда старые русские оперы поют в джинсах и телогрейках, произошло нечто подобное, это немедля получило бы высочайшую оценку критики как остроумная находка режиссера: мужик в черном халате посреди «Хованщины»![90]

Впрочем, на сцену театра может выйти кто угодно. Иван Петров видел, как во время «Снегурочки», когда главная героиня, сидя на пеньке, поет свою последнюю арию, к ней подошел… нет, не Берендей или Мизгирь, а… пожарный. В то время за сценой обязательно дежурили двое пожарных, то ли зрители принимали спектакль как-то слишком тихо, то ли еще что, но эти самые пожарные решили, что идет привычная репетиция. И лишь когда народ в зале засмеялся, до пожарного дошло, что он вмиг стал участником оперы Римского-Корсакова, только без слов, ибо Николай Андреевич такого варианта событий предсказать никак не мог: «Прибежал администратор и стал шептать ему: “Уйди со сцены, ты что, обалдел, что ли? Ведь спектакль же!” И тут пожарный понял, что он не на репетиции, а на спектакле, но вместо того, чтобы сделать шаг назад и спрятаться за кулису, рысцой побежал в противоположную сторону, пересек всю сцену, чем вызвал взрыв еще большего веселья публики». Приказом по театру пожарному объявили выговор. Хотя смыслу печальной сказки о Снегурочке его появление не противоречило: она же в конце концов растаяла, перепрыгнув через костер.

Что касается пожарных, то их присутствие в кулисах во время спектаклей было необходимо, даже несмотря на запрет зажигать огонь на сцене — будь то в «Пиковой даме» или в «Спартаке». Даже курить было нельзя, если это было предписано либретто: пожарная безопасность! Так что специальным противопожарным раствором костюмы и парики не обрабатывали — а зачем, огня-то нет! Это обстоятельство однажды чуть не привело к гибели Галину Вишневскую. В 1973 году поехала она в Вену, петь «Тоску» с Пласидо Доминго и Костасом Паскалисом. Дирекция Штаатсопер разрешила ей петь в привезенных с собой из Москвы костюмах. А спектакль был поставлен так, что на сцене горели настоящие свечи — во втором акте, где действие происходит в кабинете Скарпиа. И свечи-то зажгли самые большие, как в церкви на Пасху — чтобы видно было живое их пламя с самой галерки. В общем, полный реализм.

«Я, по своей мизансцене, — вспоминает Вишневская, — как всегда, стояла у стола, совсем упустив из виду, что за моей спиной пылают свечи. Когда же Скарпиа (его пел Паскалис) бросился ко мне и я вонзила в него нож, с силой оттолкнув потом его от себя, я всем телом откинулась назад, и мой большой нейлоновый (!) шиньон притянуло к огню. Вдруг мой слух пронзил женский визг. В ту же секунду я услышала над своей головой треск, будто зашипела ракета фейерверка. Я почувствовала, как весь мой огромный шиньон поднялся вверх. В глазах замелькал ослепительный свет, и сквозь него я увидела вскочившего на ноги “убитого” мною Скарпиа… С криком “Фойер, фойер!” он ринулся ко мне и, схватив за руки, повалил меня на пол. Как молния мелькнула мысль: горит платье!.. Инстинктивно ухватившись за ковер, я пыталась зарыться в него лицом… Моих рук коснулось пламя… горят волосы!.. Схватив горящий шиньон обеими руками, я что есть силы стала рвать его и, наконец, выдрала вместе с собственными волосами… Вскочив на ноги, я увидела бегущих ко мне из всех кулис людей».