Повседневная жизнь Большого театра от Федора Шаляпина до Майи Плисецкой

После смерти Голованова «Садко» отдали Кондрашину, однако Небольсин пожаловался в ЦК КПСС, что у него отнимают «его оперу». И «Садко» за ним оставили. Тем не менее Кондрашин высоко оценивал Небольсина как дирижера: «Это был высочайший профессионал. Имел очень хорошие, четкие руки, у него было ощущение ансамбля, и он хорошо аккомпанировал. Сейчас такого дирижера, который дирижировал бы все абсолютно и мог бы выручить любой спектакль без репетиции, нет. Но творческой инициативы он не имел. И он всегда гордился, что “Салтана” дирижирует, как Пазовский, а “Снегурочку” и “Хованщину”, как Голованов. Конечно, вся “соль” растекалась, потому что это было подражательство. Он был еще композитором, сочинил несколько вещей и в каждом своем концерте играл свою симфоническую поэму, которая была написана в Куйбышеве во время эвакуации. Она называлась “От мрака к свету” (и музыканты сейчас же ее окрестили на свой манер, довольно хулиганский…)».

В семье Небольсиных всех мужчин звали одинаково — даже личный шофер у них был Василий Васильевич. Логично, что и сын дирижера был тоже Василий, дружил он с соседскими ребятишками — Петей Кондрашиным, Павликом Гауком, Сашей Хромченко, Леной Гилельс, Мишей Мессерером, Аней и Тусей Козловскими. Вместе отмечали Новый год, дни рождения, семейные праздники, гуляли во дворе, играя в казаки-разбойники и гоняя в футбол. Учились в одних школах, ходили друг к другу в гости, иногда через общий балкон, и тогда добрый дядя Ваня Козловский угощал детишек хванчкарой, приучая подрастающее поколение к хорошему вкусу. В этом доме, в отличие от Головановского, детей было существенно больше, оно и понятно![98]

Через много лет Михаил Мессерер вспоминал события своей детской жизни: «У нас была пятикомнатная квартира, с двумя туалетами, жили дай бог каждому. Но я прекрасно понимал, как я должен быть благодарен судьбе, в каком я привилегированном положении. В нашем подъезде жил балетмейстер Ростислав Захаров, подо мной. Я заливал его часто душем, любил принимать душ и ванны, все было несовершенно в то время, в Советском Союзе не было заклеек, которыми щели можно заклеивать, и вода просачивалась к Ростиславу Захарову. Напротив Захарова, на той же лестничной клетке жила Марина Семенова. Над нами жила певица Большого театра Панова. С детства я наизусть знал все арии: репетировала дома. Выше этажом жил Эмиль Гилельс, и я очень дружил с его дочкой Леночкой. Помню, как на дне рождения чьем-то бегали вокруг елки, разбили елку, она упала на рояль Гилельса. Было ужасно! Стояло два рояля, и один мы повредили».

Жена Гилельса Ляля Александровна (в девичестве Фариза Альмахситовна Хуцистова — это вторая, а первой была безвременно ушедшая из жизни Роза Тамаркина), посвятившая всю жизнь своему супругу, выдающемуся пианисту, в неменьшее расстройство могла прийти не только от поломки рояля. Если кто-нибудь из соседей, встретив ее у лифта, говорил невзначай, что идет в консерваторию на концерт Рихтера[99]

, — это сильно ее огорчало. Так что лишних вопросов она предпочитала не задавать. Что и говорить, культурные были люди. Хоть и заливали друг друга, а держались в рамочках. И возникающие семейные неурядицы тоже решали мирно. Когда в 1950 году Лемешев и Масленникова расстались и у Сергея Яковлевича появилась новая жена, дочь Маша осталась с мамой. И вот каждое воскресенье Ирина Масленникова говорила дочери: «Маша, иди навести отца», — что она и делала, встречая в новой семье Лемешева прекрасное и человеческое отношение. И психологической травмы от развода родителей не испытала.

А дядя Михаила Мессерера Асаф Михайлович жил неподалеку, в скучноватом на вид доме-чемодане на улице Горького, 15, с большой аркой, ведущей в Леонтьевский переулок. Соседями хореографа были басы Большого театра Максим Михайлов и Иван Петров, оставивший сцену в 1970 году. Ничто не предвещало столь скорого ухода певца из Большого театра, пока он не прошел диспансеризацию в кремлевской поликлинике, куда его в качестве особой привилегии прикрепили в числе других избранных солистов. Тут-то и выяснилось, что он болен диабетом. Певец и раньше испытывал странные и неприятные ощущения во время спектаклей (стала сохнуть гортань), а после анализа крови врачи воскликнули: «Какой у вас сахар-то!» С карьерой в Большом пришлось завязывать: для поддержания прежнего высокого вокального уровня Петрову пришлось бы пожертвовать здоровьем, а петь хуже, вполголоса, он не хотел, не имел права. Так в расцвете сил народный артист СССР покинул родной театр, куда он ходил на работу почти три десятка лет. Это была подлинная драма — еще вчера его записи крутили по радио и телевидению, сама Фурцева называла Петрова «золотым фондом», незадолго до ухода из театра о нем сняли фильм как о гордости советского искусства, и вот теперь — забвение. Уйдя из Большого, Петров перешел на камерный репертуар. А голос его отныне все реже и реже стал звучать для широкой аудитории. Пропуск в театр аннулировали[100].