Повседневная жизнь Большого театра от Федора Шаляпина до Майи Плисецкой

Наиболее известные артисты из «Лебединого озера» и «Евгения Онегина» имели доступ в кабинет директора гастронома № 1, когда его занял «отличник советской торговли» Юрий Соколов. Знакомством с ним гордились даже лауреаты Ленинской премии, ибо поддержка приятельских (а лучше — дружеских) отношений с работниками сферы торговли и услуг была основным условием доступа к дефициту и блату. Уважали Соколова более, чем своего, родного директора театра. Можно даже поспорить на тему, кто из них обретал большее счастье от такого знакомства: сам Соколов или тот или иной народный любимец. Вот почему директора центральных магазинов Москвы, всех этих ГУМов-ЦУМов, не испытывали нужды в друзьях-артистах, готовых достать билеты на популярные оперы-балеты. Приемная директора на улице Горького, бывшего Елисеевского, с утра до ночи была полна узнаваемыми в лицо посетителями, жаждавшими оторвать для себя самые свежие и редкие продукты «прямо с базы», которыми Соколов торговал из-под прилавка или «из-под полы» — то есть не пуская их в свободную продажу, а придерживая для нужных людей. Унижение артистов перед так называемыми торгашами, мясниками, работниками автосервиса — это отдельная тема для разговора.

Дачный отдых артистов Большого театра — особая сторона их повседневной жизни. Хочешь не хочешь — а солист будь то императорского, или государственного дважды ордена Ленина Большого театра должен иметь дачу, на которой может отдыхать от трудов праведных, готовясь к новым творческим свершениям. Как справедливо писал Антон Павлович Чехов, только на даче и можно было «пожить». Смена городской обстановки, свежий воздух, тишина и покой, а главное — все это в отрыве от зрителей, набивающихся сначала на галерку, а затем уж в тесные электрички, чтобы доехать на свои заветные шесть соток. Привыкшие жить табором артисты и музыканты Большого театра в выходные дни плавно перемещались в созданные опять же по социальному признаку дачные поселки — Николину Гору, Манихино, Валентиновку, Новый Иерусалим, где проживала привилегированная прослойка советского общества. Этакий рабоче-крестьянский Голливуд для новоявленного дворянства, имеющий бесконечное число клонов. Один из самых известных — поселок Снегири, прелестное заповедное место в Истринском районе Московской области, еще до 1917 года нареченное «русской Швейцарией» и популярное у самодержавной аристократии. Царский академик Алексей Щусев именно здесь (а не, к примеру, в Расторгуеве или Щербинке) мечтал устроить роскошный подмосковный курорт. Не для всех, конечно (попробуй пусти сюда простой народ — ведь все затопчут!), а для избранных.

Так в итоге и вышло — в Снегирях устроили дачное товарищество «Мастера искусств». Началось это еще в 1930-е годы, когда солистам Большого театра выделили обширные участки — кому гектар, а кому и два. Живи не хочу! О красоте здешних прелестных сосново-березовых мест простой зритель Большого театра может судить хотя бы по фильму «Пес Барбос и необычный кросс», снимавшемуся в окрестностях поселка. Если не заострять внимание на бегающих по экрану алкоголиков-браконьеров Никулина, Вицина и Моргунова, то можно увидеть всю здешнюю среднерусскую красоту, утверждающую нас в том, что даже реалистические пейзажи Левитана и Шишкина (а тем более декорации Федоровского) не способны передать всю глубину нашей любви к родине, особливо когда эта любовь культивируется за высоким дачным забором зеленого цвета (именно в такой цвет красили в СССР номенклатурные заборы).

Понаблюдаем и мы — глазами пытливой мемуаристки — за повседневной жизнью членов товарищества: «Снегири. Утро, и не серебряное, а по-октябрьски серое, с мокрой землей, с нависшим дождем. У Рейзена камин из какого-то необыкновенного камня, гобелены, панно. И у всех других “мастеров искусств” (так называют наш поселок) — такие же роскошные прихоти — у кого какие. И у всех почти авто, немецкие овчарки. В качестве таких же “мастеров” привольного и покойного отдыха примкнули к поселку именитые профессора медицины — Фромгольд, Фронштейн, Герцен, Фельдман. Балованные, оранжерейные дети их (у большинства) ни в чем не знают отказа. И тут же, у ворот одного из сильных мира сего, вижу вчера в сумерках: стоят над лужицей в неописуемо-фантастических лохмотьях два мальчика — один лет шести, другой лет трех. Босиком, несмотря на очень холодный вечер. (Все мастера искусств и их прогенитура в драповых пальто, в калошах.) Оба малыша тощие заморыши, но лица милые, кроткие. В руках какие-то непонятные железки, связанные бечевкой. Пристально вглядываются в лужу, в зеркале которой проплывают клочки облаков, красноватых от последних лучей догорающей зари.

Спрашиваю:

— Что вы тут делаете?

— Птичек будем ловить.

— Где же они?

Старший таинственно указывает на лужицу, в глубине которой пролетают отражения запоздалых ворон.

— Где же вы живете?

— Вот здесь, — мотнул головой на одну из торжественных вилл, — папка сторож.