Повседневная жизнь Большого театра от Федора Шаляпина до Майи Плисецкой

Изучив за долгие десятилетия творчество любимого солиста до тонкостей, видя его насквозь, поклонницы готовы были протянуть ему руку помощи в трудную минуту и на сцене. Здесь они выступали уже в качестве психологов, зная, в какой момент следует кричать «браво» и хлопать, дабы не дать остальному зрительному залу почувствовать, что певец сегодня не в форме, заглушить невзятую им высокую ноту. Когда Лемешев в 1950-х годах пел уже сложную для него высокую партию Фра-Дьяволо, не всегда справляясь с верхними нотами, то нужно было «смотреть не на сцену, а в зал: в каком напряжении были его поклонницы, готовые кинуться ему на помощь в любую секунду! Они знали все его мизансцены, все опасные места в ариях и, если чувствовали его неуверенность в подходе к верхним нотам, начинали заранее кричать “браво!”, закрывая его на всякий случай, если он сорвется. Им нужно было, чтобы он выходил на сцену, этот изумительный артист, они его обожали и, как могли, поддерживали в нем уже угасавшую веру в свои силы, старались продлить его творческую жизнь», — припоминала Вишневская. Ей же он в эти годы признавался, что чувствует приближающуюся старость даже не в собственном отражении в зеркале, а смотря на своих поклонниц: «Я недавно поехал в провинцию на концерт, ну и они, конечно, за мною. А после концерта пришли ко мне в гостиницу, принесли с собой проигрыватель и нашу с вами пластинку. Какая замечательная получилась запись! Весь вечер много раз мы ее слушали, и я разволновался ужасно — вспоминал всю мою жизнь, молодость, любимые спектакли и плакал… И поклонницы мои плакали. А я смотрел на них и думал: Боже мой, как летит время! Вот эту я знаю уже 30 лет, а эту — 20, и какие они уже все старые, и какой же я-то старый…»[108]

Как относилась «прогрессивная общественность», парткомы и комитеты комсомола к проявлениям всеохватной любви к певцам Большого театра? В условиях культа личности одного человека, воспеваемого словно Бог, существование «культиков» личностей поменьше не возбранялось, тем более что у них был свой бог — Аполлон, что восседал на знаменитой квадриге. Любовь к Сталину, обожание Козловского, преклонение перед Лемешевым как-то гармонично сочетались, не мешая друг другу. Тут главное было не задавать глупых вопросов на предмет того, кто кого любит больше.

Иногда все же со страниц центральных газет штатные сатирики могли пожурить несознательных «сырих» за чрезмерное увлечение оперой или балетом. Большую известность получил фельетон Семена Нариньяни «У театрального подъезда», в котором высмеивалось безответственное поведение поклонниц Лемешева и Козловского. Имена самих кумиров в данном контексте упомянуты не были, но любому, даже малосведущему читателю было ясно, кто скрывается под псевдонимами Мантуан Мантуанович, Лоэнгрин Лоэнгринович и Берендей Берендеевич. Героиня фельетона Инна Завьялова не вышла на работу, прогуляв по причине того, что пошла на дневной спектакль «Риголетто» в Большом театре (вообще-то за прогул могли и посадить — времена были суровые, — но фельетон предполагает иронический тон изложения, ничего не поделаешь). За прогул ее поругали товарищи по работе, мама и папа. Через месяц девушка вновь прогуляла и все по той же причине — «Риголетто»! Она могла прогуливать и чаще, жаль, что кумиры ее пели раз или два в месяц и обчелся (голос берегли!).

Фельетонист создает портрет неистовой поклонницы:

«Музыкальные увлечения Инны Завьяловой были весьма своеобразны. Она покупала билеты только в один театр и всегда на одни и те же спектакли. Восемь раз она была на “Фаусте”, десять — на “Травиате”, двенадцать — на “Риголетто”. К концу года Инна входила в дом герцога Мантуанского, как в свой собственный. Ей все было здесь знакомо, от первой до последней ноты. Однако Инна зачастила на “Риголетто” не из-за музыки Верди, а из-за Мантуана Мантуановича. Этим интимным именем подруги Инны называли между собой артиста, который пел партию герцога в опере. Мы не собираемся говорить ничего плохого об этом артисте. Он хорошо держится на сцене, прекрасно поет и достоин всяческого уважения. К сожалению, у Инны это уважение приняло уродливые формы. Инна говорит о Мантуане Мантуановиче только ахами и вздохами. В театре она кричит не “браво”, а “брависсимо” и хлопает в ладоши до изнеможения. В конце спектакля капельдинеры обыкновенно выводят ее из зрительного зала самой последней, когда уже во всем театре потушен свет.