Повседневная жизнь Большого театра от Федора Шаляпина до Майи Плисецкой

Артисты — люди творческие, рефлексирующие. Тонкая душевная организация большей части из них не совместима с деловой хваткой, позволяющей иметь стальные нервы-канаты. И потому не менее острую боль, чем залетевший на сцену веник, причиняют слова. Окончание вокальной карьеры Валерии Барсовой в Большом театре произошло при драматических обстоятельствах. Это было во время войны. Перешагнувшая полувековой рубеж Барсова пела еще хорошо, но заметно располнела, достигнув солидной корпуленции. И при этом она исполняла роль молодой обольстительницы-куртизанки Виолетты в «Травиате». Шел третий акт оперы, в котором главная героиня, умирая от чахотки, произносит: «Должна писать Альфреду». Вдруг какой-то зритель с галерки крикнул на весь зал: «Ты жива еще, моя старушка?!» Барсова остолбенела. «Вся публика в зале ахнула, но потом раздался страшный хохот. Валерия Владимировна нашла в себе силы и мужество, чтобы закончить сцену, а потом разрыдалась», — вспоминал Иван Петров. Это была ее последняя «Травиата»…[109]

Да, не всем дано вовремя услышать тот самый бой курантов, напоминающий о наступлении конца, — когда слуги Золушки превращаются в крыс и мышей. Некоторые танцуют и поют до упаду, не понимая, что уходить надо вовремя. Как говорил Леонид Утесов, лучше уйти со сцены на год раньше, чем на день позже. Многочисленность поклонников Плисецкой стала следствием ее долгой артистической жизни — в труппе Большого она числилась до 1990 года, уйдя из театра в 65 лет, аккурат перед окончанием советской эпохи, когда держаться уже было не за что, да и сопротивляться нечему. Ибо для некоторых творческих людей смысл жизни составляет именно сопротивление, вдохновляющее не только на демарши, но и на новые свершения и полеты, даже когда сил летать уже не осталось[110]

.

В 1950-е годы, когда Плисецкая еще жила в коммуналке в Щепкинском переулке и не переехала на Кутузовский, вдруг откуда ни возьмись в ее комнатушке нарисовалась преданная поклонница — некая Поля, захотевшая стать добровольной прислугой. Правда, по паспорту Полю звали Тамарой (Майя Михайловна документы проверила, и правильно сделала!): «Она без конца убирала мою комнату, скребла вылинявший пол, перебирала вещи в шкафу, готовила обед, мыла посуду… Деньги за работу брать наотрез отказалась — все из любви к искусству. И, ясное дело, исспрашивала меня о политике, семье, близких… Я отмалчивалась. Так же внезапно, как она возникла, она и исчезла. Бесследно». Балерина даже поблагодарить ее не успела — любительница чистоты Поля-Тамара исчезла как дымок от папиросы. Только пепельница осталась.

Плисецкая могла бы подумать, что домработница нашла себе другого кумира, ан нет — через много лет, став уже народной артисткой СССР, Майя Михайловна встретила поклонницу на приеме в посольстве: «Хорошо причесана, изящно одета, стройна. Мы поздоровались. Но она отошла. Больше я ее не встречала». Само собой, подумала балерина, что поклонницу подослали из КГБ: выяснить, что ест солистка Большого театра на обед и ужин, каким мылом моется, чего в мусор выбрасывает. А как же без этого! И не пришло Плисецкой в голову, что, быть может, та дивчина по-прежнему трудится домработницей, только уже у зарубежного посла, потому и причесана хорошо. Подозрения в постоянной слежке — это ведь тоже своеобразная фобия, когда поклонники воспринимаются как топтуны с Лубянки. Мысли об этом постоянно донимали Плисецкую, в том числе и за рубежом.

Кумир многотысячной аудитории не только пожинает плоды оглушительной славы, но и несет ответственность за своих фанатов. В 1956 году, когда Майю Плисецкую не взяли на гастроли в Лондон, она решила станцевать в «Лебедином озере», показав, что жива-здорова и танцевать может, что угодно (в Большом театре, как известно, было очень много больных артистов, которых по этой причине не отпускали за границу). Спектакль назначили на 12 октября. Ажиотаж страшный. Фанатки на взводе. Билетов нет. В ЦК афишу проворонили, встрепенулись уже тогда, когда поздно было: балет может превратиться в открытую демонстрацию неповиновения! Плисецкую попросила зайти «повидаться, посоветоваться по-женски» сама Фурцева, в ту пору член политбюро.

Фурцева принялась уговаривать Плисецкую: «Так вот вы какая. Наша прославленная балерина». Проговорили полтора часа обо всем на свете: «Но нить рваного разговора, как чуткая крестьянская лошадь, все время возвращалась к своему скотному двору, к стойлу: надо что-то мне сделать, чтобы завтра не было успеха». Какая интересная просьба! Главное — плохо выступить, как можно хуже, может, и орден за это дадут! «Вы должны обзвонить всех своих поклонниц и поклонников. Объяснить, что будет иностранная пресса. Возможна политическая провокация. Это во вред нашей с вами социалистической Родине…» Поди обзвони их всех, да еще и объясни причину, которой они будут только рады (с фигой в кармане)…