Повседневная жизнь советских писателей от оттепели до перестройки

Хорошо еще, если возвращаться надо в Ленинград, ведь советские писатели проживали и в более отдаленных городах Советского Союза. В 1970-е годы в Вологде жили Виктор Астафьев и Василий Белов, в Иркутске – Валентин Распутин, в Риге – Валентин Пикуль, в Вильнюсе – Эдуардас Межелайтис, в Тбилиси – Нодар Думбадзе, в Гродно – Василь Быков, в Киеве – Олесь Гончар, а во Фрунзе (ныне Бишкек) – Чингиз Айтматов. Михаил Шолохов по-прежнему жил на Дону, в своей станице Вёшенской. Да, едва не забыли про Мирзо Турсун-заде («Я встретил девушку, полумесяцем бровь») – он был прописан в Душанбе.

И всё же, перелистывая толстенный справочник с адресами советских писателей, приходишь к выводу, что подавляющая их часть стремилась поселиться поближе к центру, в столицах союзных республик, а лучше всего – в Москве или Ленинграде. В результате такого понятного стремления нехватка жилья для литераторов стала хронической проблемой. Их было много, и в основном они были людьми семейными (и не раз!) и далеко не бездетными. Для них строили и строили, а квартир все равно не хватало, что отражало общую ситуацию в стране, когда в очереди на получение жилья (тогда существовало такое понятие!) стояли порой десятилетиями. Подрастали новые поколения, рождались дети, папы и мамы становились дедушками и бабушками, а условия жизни не менялись. Жилой площади катастрофически не хватало – ее занимали не только диваны и детские кроватки, но и книжные шкафы – ведь граждане очень любили читать. К тому же ни о какой ипотеке, позволяющей купить квартиру в частную собственность, тогда и речи быть не могло.

Александр Солженицын вспоминает о своем посещении квартиры Бориса Можаева и его жены в Рязани в 1962 году: «Трехкомнатная квартира вся пуста, свежепокрашена, как ее закончили, и почти никакой мебели и признака постоянного жилья. Борис Андреевич и Мильда Эмильевна объяснили, что кое-как ютятся в Москве на разных квартирах, не могут получить общей. (Еще спустя время рассказал Б. А., что секретарь рязанского обкома Гришин, желая удержать в области такого писателя, первоклассного знатока сельского хозяйства, дал ему эту квартиру.) Но жить в Рязани им долго не пришлось. Удался Можаевым в Москве какой-то головоломный квартирный обмен, поселились они в малоустроенном старом доме на Балчуге. Был я раза два у них там в мои короткие навещанья Москвы»{433}

. Рязань – не Москва, но объединяло эти несоразмерные города и то, что вопрос о квартире писателю мог решить фактический глава города – первый секретарь горкома или обкома. Так было заведено. Можаев еще долго мог бы стоять «на очереди», если бы ему в виде исключения не дали квартиру.

Примечательно, что о московском жилье Можаева Солженицын пишет кратко: «малоустроенное», а все потому, что Александр Исаевич нередко и сам существовал в подобных же условиях. Вероятно, они не слишком его удивили. А вот прозаик (и актер!) Валерий Сергеевич Золотухин рот раскрыл от того, что «увидел своими зенками»: это превзошло все его ожидания. «Мы сидели на коммунальной кухне, – свидетельствует Золотухин, – среди веревок с пеленками, колясками (у него трое детей). Куча до потолка газет, банок, склянок, ведер с мусором, книг, холодильника, кухонных всяких нужностей. Это же помещение служит ему, когда он бывает дома, и кабинетом. Когда мы вошли, на одном из столиков, среди посуды стояла машинка, лежала чистая бумага на газетах и стило писателя: “Вы извините, ребята, я не могу вас повести в комнаты, там малыши спят, а то разбудим”. Мы прихватили с собой “старку”, Б. А. подал грибков собственного запаса, откупорил банку немецких сосисок и, выпив, стали разговаривать о жизни, в основном, о земле, о крестьянстве, о Кузькине…»{434}

Сидя на кухне, вмиг превратившейся из писательского кабинета в то, чем ей и положено было быть, Борис Андреевич Можаев поведал гостям о своих мытарствах с повестью «Живой». В 1966 году ее напечатали в «Новом мире» № 7 под редакционным заглавием «Из жизни Фёдора Кузькина». Номер с «Живым» читатели буквально смели с прилавков «Союзпечати», брали на одну ночь у подписчиков. Живым оказался не только слог автора, но и главный персонаж – не выдуманный, настрадавшийся в колхозных оковах несчастный российский крестьянин Фёдор Кузькин. Критик Юрий Фёдорович Карякин поставил повесть в один ряд с «Одним днём Ивана Денисовича»: «Кузькин – родной, единоутробный, кровный брат Ивана Денисовича. И обоим жить навсегда. Сначала казалось открытием, а потом превратилось в суесловие выражение – “Мы – дети Двадцатого съезда”… Для многих из моего поколения, для людей, разбуженных Двадцатым съездом, истинно духовным прозрением были “Один день…” Солженицына и “Живой” Можаева. Вот чьими детьми хотелось бы стать»{435}.