Пожиратели тьмы: Токийский кошмар

– Смерть моей дочери Люси Блэкман была самым ужасным, самым страшным событием в моей жизни, – начал свои показания Тим. – Потрясение и душевная рана… изменили меня. Люси прожила восемь тысяч дней, и ее образ постоянно со мной. Каждый день меня преследуют воспоминания, из-за которых я не могу удержаться от слез. Я могу заплакать на деловой встрече или общаясь с друзьями, я рыдаю по ночам. При виде ребенка в коляске я вижу Люси, и на глаза наворачиваются слезы. Когда дети играют со своим отцом в парке, резвятся и радуются, я горюю по Люси. Я вижу в поезде светловолосую девушку, и глаза наполняются слезами. Я вижу молодую женщину с детишками и думаю о том, чего у Люси никогда не будет… Мне уже не ощутить, как ее любящие руки обнимают меня за шею, не почувствовать тепло ее дыхания, когда она говорит, что любит меня. Я не могу перестать думать о том моменте, когда оборвалась ее жизнь, а мозг перестал работать, о ее последнем глубоком и трагическом вздохе. Было ли ей больно, испугалась ли она, звала ли меня?.. Теперь у меня постоянно перед глазами ее разрезанное тело, следы бензопилы на костях, гниющая, разлагающаяся плоть… части тела Люси в пластиковых пакетах, закопанных в песке, горе на лицах Софи и Руперта. Эти образы останутся со мной на всю жизнь, и, когда я вспоминаю Люси при виде маленького ребенка, я вижу и этот кошмар… Во сне я слышу голос дочери и на мгновение забываю, что она мертва. На мгновение меня охватывает радость от того, что Люси со мной, а потом заново пронзает боль осознания, что ее больше нет и теперь я могу видеть ее только во сне. Я стал другим человеком… Я убит горем и переживаю неописуемо глубокую тоску. Я не могу нормально спать и часто не в силах сдержать слезы. Я боюсь встречаться с друзьями и семьей, потому что меня мучит горе в их глазах… Порой у меня нет сил сконцентрироваться на работе и принять важные решения, поскольку все это кажется бессмысленным и не важным. Я чувствую себя виноватым за все те случаи, когда мог повидаться с Люси, но не нашел времени; виноватым за все те моменты, когда я злился на свою девочку; виноватым за то, что не давал денег, когда они были ей нужны, и виноватым, что не был с ней, когда она во мне отчаянно нуждалась. Может быть, это глупо, но эта вина навсегда останется со мной, мучая меня и бередя ужасную рану, нанесенную смертью Люси. Но хуже всего чувство вины за то, что иногда я не думаю о дочери и на какое-то мгновение бываю весел и счастлив. Весь остаток дней это чувство не позволит мне освободиться от разрушительного действия ее смерти. В глубине души я знаю, что никогда не избавлюсь от этой трагедии, ведь у нас с Люси нет будущего. Только смерть освободит меня от боли. Только надежда, что в мире ином я снова почувствую, как дочь обнимает меня за шею и возвращает меня к жизни.

Это было самая эмоциональная речь Тима за все время, хотя он откровенно нарушил традиции западной юриспруденции, смешав темы, относящиеся к двум совершенно разным обязанностям суда: вынесению собственно приговора и оглашению вердикта подсудимому, которого признали виновным. Если бы Обару объявили убийцей, то были бы все основания принять мнение родственников жертв во внимание при вынесении окончательного приговора. Но пока Ёдзи считался только подозреваемым и отчаянно отрицал все выдвигаемые против него обвинения. Учет мнения пострадавшей стороны на этапе, когда к подозреваемому все еще применима презумпция невиновности, усиливал общее впечатление от японской судебной системы: неофициально подозреваемого считают виновным еще до начала слушаний, и само судебное разбирательство – лишь пустая формальность.

«Я ни разу не согласился ни с одним обвинением суда, – писал Обара в заявлении, подготовленном для заседаний с участием родителей жертв. – С другой стороны, заявления родственников Кариты Риджуэй и Люси Блэкман предназначены убийце девушек. Таким образом, появившись в суде, я буду вынужден выслушивать слова, адресованные убийце, каковым я не являюсь… Я опасаюсь, что суд превратится в орудие возмездия и на меня обрушатся нападки, вызванные ненавистью и скорбью». Впрочем, судья Тотиги отказал в просьбе зачитать этот документ в суде.

На токийский окружной суд, в целом бесцветный и равнодушный, воздействие страстной речи Тима Блэкмана было неоспоримым. Версия прокуратуры выглядела четкой и логичной, тогда как защита Обары увязла в дебрях противоречий, а теперь отец погибшей девушки в простых, но пронзительных словах описал чувства, которые испытывает после смерти дочери, и попросил самого сурового наказания.

Именно поэтому все так ужаснулись следующему поступку Тима Блэкмана: всего через несколько месяцев он принял от Обары полмиллиона фунтов и подписал документ, подвергающий сомнению свидетельства против обвиняемого.

Соболезнование