Пределы нормы

В машине тепло, хорошо. Полицейский сидел рядом со мной на заднем сидении автомобиля, не сводил глаз с моих рук. Я по привычке держал их на коленях. Я понимал, ему нужно смотреть, у него работа. Я и сам на них смотрел.

Но скучно было моим рукам лежать вот так, когда мысли роились, жужжали в моей голове. Сейчас бы хоть клочок бумаги, хоть огрызок серого карандаша. «Убитый» сказали про доктора. А еще недавно мы сидели рядом, он пил, ел, смеялся, с удовольствием потел… Мой палец, по своей собственной воле, я тут не причем, нарисовал невидимый кружок на колене. Он обманул маму, лишил ее денег и меня, как уверяла Алена Игоревна, будущего. Еще кружок. Веры меня лишил. Еще один. Он не любил свою жену, а любил чужую. Кружок. Я должен был его ненавидеть. Я знал, где лежал пистолет. Кружок.

Полицейский, сидевший рядом, заметно заерзал на сидении, даже отодвинулся подальше, чтобы смотреть на меня как бы со стороны.

А мой палец уже выводил волнистые вертикальные линии. Даже если он не бел, мой профиль, если я не расколдован, то эта смерть все равно не на мне. Не хотел я ее, не желал, не делал.

Стирал подушечкой большого пальца все кружочки и профили. Я ведь однажды все понял. Ненавидеть нельзя. Нельзя хотеть смерти. Они умирают, иногда сами, иногда нет, а тень на тебе. Навсегда. Нельзя ненавидеть. Но он ее бьет. Я до боли сжал всей пятерней свое колено. Костяшки пальцев побелели, рука тряслась.

– Ты это… – заговорил молодой, но дверь уже открывали, на переднее сидение, за руль неуклюже пробрался полный.

Дорогой, на всякий случай, вспоминал вчерашний день, вдруг спросят. Поздно проснулся, котельная, дядя Паша (расстроенный, зарплату задерживают), дама с пистолетом (почти закончил), окно (за ним нет Веры, наверное, в школе), магазин (потратил последние мамины деньги), обед (скудный – хлеб с консервой), приборы, дядя Паша за сканвордом (спрашивает меня, я ничего не знаю), поспал (недолго, тревожно), вечер (наконец-то), иду к Алене Игоревне (холодно), вкусные, горячие пельмени, она – змея (то камень, то живее всех живых), холод пистолета, она – змея, на моих коленях (волнительно, стыдно), выгнала, иду домой (холодно), Лада в машине (слезы, уезжает в Америку), ненавижу Марселя, Роза (недовольная, опять ей подсунули меня), дорожка к ее дому (Вера не со мной), диван, ковер (по-моему с красными кружками), ненавижу Марселя, Роза… Плоть отзывается на одно ее имя. Вспоминаю про Розу в мельчайших деталях, звуки, запахи, Роза добрая, Роза щедрая, разве Роза может быть такой? Со мной? И вдруг все происходящее ночью показалось мне абсолютно нереальным. Сон, мечта, видение – все что угодно только не настоящая Роза, только не настоящий я. А откуда тогда мне знать, как у нее все там, под одеждой, как оно трепещет под моими шершавыми ладонями? В школе одноклассники много такого рассказывали, видео на телефоне показывали. Конечно, стыдно, но я смотрел, потом вспоминал, тогда тело также отзывалось, как сейчас на воспоминания о Розе…

Нет-нет, я помотал головой, потерся лбом о запотевшее лицо. Скользкая, очень скользкая дорожка. Я не вернусь туда, не придумаю, как убивал доктора. Это только детские игры, события – как карточки с картинками, я дорисовывал все новые и новые, выкладывал их в любой последовательности… Но я уже взрослый и то что я делал с Розой тому подтверждение, такое не выдумаешь.

Шел по коридору за полицейскими, возбужденный, немного растерянный. В кабинете указали на стул. Ну как же мне отделаться от себя тринадцатилетнего, думал я, когда я опять стою в кабинете заведующего психоневрологическим отделением городской больницы. Вот его стол, окно, как рамка для пейзажа в серых тонах, крашеные стены. Во рту сухо, руки дрожат, с минуты на минуту за мной придут вот эти, в форме, молодой и полный. Последний, этот неприятный, уставший человек, сядет на место безразличного мягкого доктора и спросит меня:

– Фамилия, имя, отчество, год, дата рождения, адрес, телефон.

Я назвал, тщательно проверяя за собой каждое, с трудом выговоренное, слово. Имя – моё? А фамилия? Точно моя? После даты рождения, добавил, что мне двадцать один, на случай если что-то напутал с датой. Заикался сильнее обычного, так всегда от волнения.

Полный полицейский записывал за мной на чистом листе бумаги. Молодой сидел неподалеку, за соседним столом.

– Мобильный? – спросил полный, выводя на бумаге стройные цифры номера телефона в маминой квартире.

– Нету.

Поднял на меня по-рыбьи водянистые глаза. Выжидающе, долго смотрел, потом спросил:

– Говорите, бывший пациент?

– Да.

– А он у нас… – молодой мгновенно, как по волшебству оказался у его стола, протянул ему папку. Тот медленно открыл ее, наслюнявил палец, но ничего листать не пришлось. Взял верхний листок, щурясь бегал глазами по строчкам – угу, детский психиатр.

Закивал, отложил папку в сторону.

– В клинике лечитесь, на учете?

– Нет, – отвечаю, – я нормальный.

Ручка застыла над листом, «нормальный» писать не стал.

– Это понятно, – сказал мягко, – диагноз какой?

– Шизофрения.

Это записал. «Ш» у него красивая, фигурная.