Придворный

Ибо весьма часто излишние богатства становятся причиной великого разорения – как в несчастной Италии, которая давно уже стала и остается добычей для иноземцев как из-за богатств, которыми наполнена, так и по причине дурного правления. Хорошо, чтобы большинство граждан не были ни слишком богатыми и ни слишком бедными, ибо слишком богатые часто становятся гордыми и дерзкими, а слишком бедные – подлыми и вороватыми; но люди среднего состояния не восстают на других и сами живут, не боясь восстания против себя. А когда этих средних большинство, они входят в бо́льшую силу, и ни бедные, ни богатые не могут составить заговора против государя, против кого-либо другого или поднять мятеж. Так что лучшее средство избежать подобного зла – во всем поддерживать середину.

XXXIV

И я сказал бы, что ему следует использовать эти и многие другие удобные средства, чтобы в умах подданных не возникало мысли о перевороте или изменении государственного строя. Ведь чаще всего за это берутся или ради поживы, или в надежде получить почести, или по причине понесенного урона, или боясь позора. Такие поползновения в душах людей рождаются то от ненависти и негодования, толкающих их на отчаянные поступки, по причине несправедливостей и обид, нанесенных им алчными, надменными и жестокими начальниками, то подчас от презрения, которое вызывает у них нерадение, малодушие и бездарность государей. Во избежание и того и другого нужно завоевывать в народе любовь и авторитет, чего государь добьется, оказывая благодеяния и честь добрым, но предусмотрительно, подчас сурово, препятствуя злым и мятежным достигнуть могущества. Лучше предотвратить это заранее, чем отнимать у них силу, когда они ее уже приобрели.

А еще я сказал бы государю: для того чтобы народ не впал в такое преступление, нет лучшего способа, чем хранить его от дурных обычаев, особенно тех, что вкрадываются постепенно, ибо они суть тайная зараза, растлевающая города раньше, чем добронравные примут против них меры и даже чем заметят их. Так я напоминал бы государю о долге хранить подданных в спокойствии, даруя им блага души, тела и фортуны, – но так, чтобы блага тела и фортуны помогали им проявлять блага души, которые чем больше и изобильнее, тем бо́льшую приносят пользу, а с благами тела и фортуны так не бывает. И если подданные будут добры, мужественны и верно направлены к цели – то есть к счастью, – государь станет поистине велик. Ибо то правление, когда подданные добры, когда их верно направляют, когда ими умело повелевают, и заслуживает называться истинным и великим.

XXXV

– А я думаю, что государь, у кого все подданные добры, будет не очень-то великим. Ведь добрых людей повсюду мало, – попытался пошутить синьор Гаспаро.

Синьор Оттавиано невозмутимо ответил:

– Если какая-нибудь Цирцея обратит всех подданных короля Франции в скотов, ведь вы же не назовете его тогда великим государем? Пусть он даже хорошо управляет многими тысячами душ, но это будут души бессловесных. И напротив, если все стада, которые пасутся хотя бы здесь, по нашим окрестным горам, превратить в толковых и храбрых рыцарей, разве вы не согласитесь, что пастухи, управляющие ими и умеющие держать их в подчинении, стали теперь великими государями? Сами видите: не количество подданных, но их качество делает государей великими.

XXXVI

Синьора герцогиня, синьора Эмилия и все прочие долго и весьма внимательно слушали рассуждения синьора Оттавиано. Когда же он остановился, как будто закончив речь, заговорил долго ждавший своей очереди мессер Чезаре Гонзага:

– Конечно, синьор Оттавиано, нельзя сказать, что ваши доводы лишены резона и пользы. Однако я склонен думать, что если вы с их помощью будете образовывать вашего государя, то заслужите скорее звание хорошего школьного учителя, чем хорошего придворного, а он будет больше похож на дельного управителя, нежели на великого государя.

Я не спорю с тем, что государи, правя народами, должны блюсти справедливость и добронравие; но думаю, им достаточно избирать себе добрых министров, чтобы они исполняли все это, – но собственная должность государей намного выше. И если бы я сам считал себя тем превосходным придворным, которого обучили граф Лудовико и мессер Федерико, и пользовался благоволением моего государя, я, конечно, ни в коем случае не поощрял бы его ни в каком порочном деле. Но, стремясь к той доброй цели, которую ставите вы, – и сам подтверждаю, что именно она должна быть плодом трудов и поступков придворного, – я старался бы запечатлеть в его душе образ некоего величия, с таким подлинно царственным блеском, с такой решительной быстротой ума, с таким несокрушимым мужеством на войне, чтобы оно внушало любовь и почтение к нему и чтобы преимущественно этим он и был славен и известен миру.