Придворный

Еще я сказал бы, что он должен соединять величие с неким отеческим добродушием, мягкой человечностью, умением приласкать и своих, и чужих разумно и в меру, сообразно заслугам, при этом во всем поддерживая великолепие, достойное его ранга, не умаляя его ни в одной черте чем-то унизительным, но и не вызывая ненависти слишком надменной суровостью. И что подобает ему быть весьма щедрым и великодушным, одаривая всех без скупости (ведь не зря говорится, что сам Бог – казначей у щедрых государей), задавать великолепные пиры, устраивать празднества, игры, публичные представления, иметь множество превосходных лошадей, ради пользы во время войны и развлечений в дни мира, а также соколов, собак и все, что служит увеселению самих государей и народа. Словом, поступать так, как синьор Франческо Гонзага, маркиз Мантуи, который подобными вещами кажется скорее королем Италии, чем властителем одного из городов{475}. Я старался бы поощрять его в строительстве великих зданий, и для того, чтобы жить с должной честью и чтобы оставить по себе память потомкам, – как создал себе памятник герцог Федерико этим замечательным дворцом; как теперь создает папа Юлий храмом Святого Петра и улицей, ведущей от Апостольского дворца к павильону Бельведера{476}, и многими другими зданиями; как еще древние римляне создавали памятники, руины которых, во множестве видные в Риме, в Неаполе{477}

, в Поццуоли{478}, в Байях{479}, в Чивитавеккья{480}

, в Порто{481} и даже за пределами Италии и во многих других местах, ясно свидетельствуют о величии этих божественных душ. Так поступал и Александр Великий, который, не довольствуясь славой, которую стяжал тем, что покорил мир силой оружия, воздвиг в Египте Александрию, в Индии – Букефалию и другие города по многим странам; а еще думал о том, как придать горе Афону очертания человеческого тела и на левой руке создать обширный город, а на правой – огромную чашу, в которую собирались бы все реки, текущие с горы и, наполняя ее, изливались бы в море. Замысел поистине великий, достойный великого Александра!{482}

Вот какие дела, синьор Оттавиано, по моему мнению, подобают выдающемуся, истинному государю, венчая его славой и в мирное, и в военное время, – а не копание во всех этих мелочах, не забота лишь о том, как властвовать и покорять тех, кому положено быть под властью, или о пользе подданных, или о том, как устранять от управления управляющих дурно. Если бы римляне, Александр, Ганнибал вникали во все подобное, то не взошли бы на вершину той славы, которой они удостоились.

XXXVII

Синьор Оттавиано отвечал с улыбкой:

– Те, которые не вникали во все это, поступали бы гораздо лучше, если бы вникали; хотя, если хорошо рассудить, вы обнаружите, что вникали многие, особенно те, наиболее древние, как Тезей или Геркулес. Не думайте, будто Прокруст, Скирон, Как, Диомед, Антей, Герион{483}

были не что иное, как жестокие и безжалостные тираны, против которых вели непрестанную смертельную войну эти великодушные герои. И за освобождение мира от столь несносных чудовищ (ведь тиранов иначе и не назвать) воздвигались Геркулесу храмы, приносились жертвы и воздавались божеские почести. Ибо искоренение тиранов – благодеяние, столь полезное для мира, что совершающий его заслуживает куда большей награды, чем та, что подобает смертному.

И если говорить о тех, кого вы назвали, не кажется ли вам, что Александр принес своими победами пользу побежденным, научив стольким добрым обычаям те варварские народы, которые одолел, что, можно сказать, сделал их из зверей людьми? В малонаселенных странах он воздвиг множество прекрасных городов, введя здесь нравственную жизнь, и как бы соединил Азию с Европой узами дружбы и святых законов, так что побежденные им были счастливее всех других. Ибо одних он научил брачной жизни, других – возделыванию земли, третьих – религии, четвертых – не убивать престарелых родителей, но кормить их, пятых – не сходиться со своими матерями, и тысячам других вещей, которыми можно подтвердить ту пользу, какую принесли миру его победы{484}.

XXXVIII

Но, если оставить древних, возможно ли предприятие более значительное и достославное, предприятие, сулящее бо́льшую пользу, чем соединение всех христианских сил против неверных? Не кажется ли вам, что если бы эта война завершилась победоносно и привела многие тысячи людей к свету христианской истины, то принесла бы побежденным не меньше пользы, чем победителям? И поистине, подобно тому как некогда Фемистокл, изгнанный с родины, когда персидский царь принял его, обласкал и почтил несметными и богатейшими дарами, сказал бывшим с ним: «Друзья, мы погибли бы, если бы не погибли»; то же, и с еще большим основанием, могли бы сказать турки и мавры, ибо в их поражении заключалось бы их спасение{485}.