Приключения режиссера

Не будем лукавить: публика давно сама разобралась и идет туда, где интересно. Когда критика сетовала, что Роман Виктюк соблазняет зрительный зал, я недоуменно пожимал плечами. Ведь ради этого, собственно, зритель и отдает свои кровные. А Марк Захаров? Почему у него зал периодически вздрагивал на спектаклях? То вдруг что-то взорвалось, то вдруг что-то оборвалось… Зрителю не давали возможности расслабиться и уснуть над раскрытой программкой после трудового дня. Именно за это он и платит. И именно это – режиссура. Вообще, настоящая режиссура – нарушение порядка. Причем любого…

Когда рождается режиссер? С рождения, наверное. Простите за тавтологию. Поскольку искусство есть нарушение нормы, то и человек искусства изначально не такой, как все.

Правда, методы бывают разные. Галина Волчек как-то сказала, что у режиссера может не быть здоровья, но должны быть воля и чутье. Она ведь кричала на репетициях! Однажды в актера бросила пепельницу! Я так не могу. Акт насилия или эмоционального терроризма – не для меня. Этим пользуются режиссеры в кино. Им главное – отснять нужный кадр, а то, что актер потом в психушку попал, их не волнует…

И еще: ненавижу режиссерское ханжество, когда режиссер говорит, что ему все равно, сколько у него людей в зрительном зале, что он готов играть для десяти человек, если эти десять его понимают. Это обман! Замечательно шутил Марк Захаров: «Давайте уж тогда в лифтах играть…». Высота профессии состоит в успехе. Сегодня! Сейчас!!! В умении конкурировать с ТВ, с Интернетом. Удерживать зрителя в напряжении два-три часа. Заставлять его испытывать те эмоции, которых дома, в кресле перед экраном, он никогда не испытает, а испытает здесь, в темном зале, рядом с людьми, которые, так же как он, одновременно с ним, хлюпают носом или хохочут. Тогда – все… Тогда я победил!..

Пьесы

«Странная драматургия» – моя стихия. Я все время закрывал темы. Когда был момент внезапного увлечения библейскими аллюзиями (или иллюзиями?), я поставил спектакль «Снег. Недалеко от тюрьмы» Николая Климонтовича в Театре имени Ермоловой. После чего понял, что религия – настолько сакральная вещь, что на этом нельзя делать спектакль. Когда возникла модная тема сексуальных отношений, у меня, впервые в русском театре, в «Калигуле» Камю был сыгран мазохистский акт. Дальше театру в этом направлении идти уже некуда. Когда в разных московских спектаклях стали робко звучать слова из ненормативной лексики, я поставил «Игру в жмурики» Волохова, где в каждой фразе она звучала, и на двенадцатой минуте зрители забывали о ней, потому как происходящее на сцене было осмыслено психоаналитически… Когда возникла очередная мода на нетрадиционные отношения, я поставил «Ночь трибад» Энквиста, и все увидели трагедию дома Августа Стриндберга. Зритель был разочарован. Он ждал лесбийских сцен, а увидел трагического Георгия Тараторкина. Когда возникло обожание Серебряного века и стало модно цитировать с завываниями декадентскую поэзию, я в спектакле «Желтый ангел» посмотрел на это с другой стороны. Ни Тэффи, ни Аверченко не были популярными в конце жизни. Два смешных человека на самом деле проживают трагическую жизнь Коломбины и Пьеро. Я поставил спектакль об искусстве в эмиграции, где спивались, подличали и стучали еще хуже, чем на родине… Когда «Московский комсомолец» написал, что я русский Хичкок из Хамовников, я понял, что закрыл тему каннибализма. За пьесу «Внезапно прошлым летом» Теннесси Уильямса обвинили именно в этом. В Америке спектакль не дали доиграть до конца. А мы играли – и ничего, ведь я не про людоедов ставил!

У меня в спектаклях не было внешних приключений, но внутренние были всегда. Сейчас интересен конфликт героя с самим собой – то, что Камю называл «внутренним приключением». Каждый проживает жизнь так, как он может и хочет. Можно прожить очень короткую жизнь и знать, что ты жил! Можно долгую – и не жить. Если ничто не обжигало – значит, ты недочеловек. Я обманываю обывателя, предлагая ему часто скандальные названия или сюжеты, а уходит он, как правило, загруженный серьезной информацией…

Как я нахожу пьесу для постановки? Меня интересует проблема человеческого выбора – между жизнью и смертью, между добром и злом. И причины, побуждающие переосмыслить этические нормы, решиться на некий поступок, пусть шокирующий, но единственно возможный. В драматургии ищу того же. Нравится ли мне фраппировать зрителя? Честно говоря, это не самоцель! Просто я пробую изменить сценическую судьбу произведений, с которыми работаю, несколько иначе расставив акценты в поведении героев, что, само собой, приводит к новой зрительской оценке происходящего на сцене.

Если приношу пьесу в театр – то это, как правило, то, что волнует меня самого, волнует кровно, лично. У меня есть правило «терять» пьесу. Я ее прочту и бросаю на дно чемодана. На гастролях и в поездках вожу ее, заваленную вещами, ни разу не открыв. Если я о ней не вспомнил – не поставлю, а если меня подмывало ее открыть и я невольно начинал фонтанировать – берусь за постановку.