Принц Шарль-Жозеф де Линь. Переписка с русскими корреспондентами

Из письма Вашего от 16 января, сейчас мною полученного[725], вижу, что рады Вы взятию Очакова[726]

. Фельдмаршал князь Потемкин, разумеется, все прочие способы испробовал, прежде чем на приступ пойти; для сего предприятия наилучшее время было, без сомнения, когда Лиман льдом покрыт и со стороны моря нечего осажденным помощи ждать, а после занятия города останется время, чтобы взять необходимые меры на будущее. Однако нетерпеливость юношей храбрых, полуумников, умников на три четверти, завистников, врагов скрытых и тайных в таких случаях есть вещь совершенно несносная, и фельдмаршал как человек твердый и упорный от всего этого страдал бесконечно, что в моих глазах делает ему великую честь; среди прочих великих его добродетелей всегда числила я способность прощать своим врагам, услуги им оказывать и тем их себе подчинять. На сей раз разбил он турок и тех, кто его бранили, в полтора часа; теперь стали говорить, что мог бы он взять Очаков раньше, это правда, но никто еще победу с меньшими неудобствами не одерживал. Не в первый раз у нас больные из госпиталей выходят, чтобы на приступ пойти; видела я сие всякий раз, когда великие события происходили; скажу больше, когда нынешним летом король Швеции на нас напал внезапно, приказала я государственным крестьянам рекрутов прислать, и чтобы сами они определили, сколько должна каждая деревня поставить. И что же из того вышло? Деревня, где тысяча мужчин проживает, прислала мне семьдесят пять превосходных рекрутов, другая, с четырьмя тысячами жителей, двести пятьдесят рекрутов поставила, третья, царскосельская, с тремя тысячами крестьян, отправила четыре сотни лошадей с людьми и телегами для перевозки боеприпасов. Все эти солдаты в финской кампании воевали с начала до конца, но это еще не все; окрестные губернии, а потом одна за другой и прочие, узнав, что происходит, предложили мне по одному батальону и одному эскадрону от губернии; одна только Москва десять тысяч человек бы предоставила, если бы я захотела. Народ наш от природы воинственный, и рекруты в один миг всему научаются; дворяне, и старые и молодые, все в армии служили, и когда в них истинная нужда есть, никто не отказывается; все как один встают на защиту державы или отечества, никого заставлять не нужно.

Принц де Линь Екатерине II, Вена, 18 сентября [1789 г.][727]

Сударыня,

Дабы Ваше Императорское Величество не сочли, что пишет Вам незадачливый сосед, раскаянию предающийся, какой бы ни был веры, не пугаю я Вас посылкою с подписью баронов или с перьями марабу, под бельем спрятанными. У китайского соседа глаза меньше, чем у других соседей нашей Российской империи, но видит он лучше. Глупости порой болтает, но их не делает, ибо имеет счастье не иметь при своем дворе тех интриганов, что водятся при дворах европейских.

Глаз соседа персидского[728]

я не видал, но достанет ума у сей персоны уважать добрую свою соседку, коя никогда зла не причиняла никому, кроме королевств и империй, имеющих неосторожность на нее покуситься, — да и тем отвечает нехотя.

Как я большой эконом и в финансах понимаю не меньше герцога де Шуазеля, который финансами Вашего Императорского Величества всерьез озаботился[729], вижу я с грустью, что еще одна неизбежная трата предстоит. Не о планах побед речь, хоть сколько-нибудь подобных (блеском) победам Вашего Императорского Величества, ведь Вы величием своим память о себе укрепляете. Не в обиду никому будь сказано, памятники в саду на берегу Невы украсят тот прекрасный уголок, где провел я день восхитительный. Посему к ежедневным тратам на благотворительность, для коей сердце Вашего Императорского Величества служит казной неисчерпаемой, добавить придется только уплату за письма, которые не могу я не писать время от времени Вашему Императорскому Величеству.

Будь я завистлив, я бы графа Людвига фон Штаремберга[730]

, который будет иметь счастье повергнуться к стопам Вашего Величества, убил, чтобы не дать ему тем насладиться, что мне покамест еще недоступно. Впрочем, пусть живет, коль скоро выказал хороший вкус, здравый рассудок и острый ум, выхлопотав себе право в Петербург отправиться не столько для того, чтобы придворное известие сообщить, сколько для того, чтобы полюбоваться великой государыней, коя чувствует себя превосходно и коей вид ее так к лицу. Был у него выбор, и все, что он от меня знал и о чем ему молва поведала, помогло ему без промедления на поездку решиться, а тем временем упрочил он мою нежную привязанность к любезнейшему из моих родственников[731]. Сочтет он меня человеком очень ловким, все то услышав, что я ему сказал, а ведь сие есть лишь тысячная часть того, что я думаю. Все прочее в сердце моем осталось. Канцлер сердечный сего прочего не выскажет, потому что говорить не способен. Едва способен на письме заверить Ваше Величество в вечной моей признательности, и глубочайшем, но явственном восхищении, с коим имею честь оставаться,

Государыня,

Вашего Императорского Величества