Пришельцы ниоткуда

Тридцать лет тому назад, в июле месяце, я приступил к своим первым палеолитическим раскопкам. Мой выбор пал на одну из пещер в Дордони, называвшуюся Pech de la Crabo, что по-окситански означает «козий холм». Эту обширную впадину, проходящую через скалистый отрог, изредка перекапывали то там, то сям – как вы понимаете, отнюдь не методично – многочисленные дилетанты. Я был обычным студентом-четверокурсником, одним из нескольких десятков, и мои возможности были ограничены. Мне обещал помочь мой друг Вернь, а для основных работ мы наняли землекопа, неразговорчивого испанца по имени Мартин.

О первых двух месяцах раскопок сказать почти нечего. Две с лишним недели ушло только на то, чтобы убрать землю, поднятую кем-то еще, и очертить границы тех местонахождений, что оставались нетронутыми. Затем нас остановили огромные обрушившиеся глыбы, которые пришлось разбивать при помощи кувалд и клиньев – использовать взрывчатку мы не могли: совсем рядом проходила железная дорога. В общем, сами раскопки начались лишь в начале сентября. К тому моменту встала другая проблема: владельцы гостиницы, в которой мы проживали, любезно, но твердо выставили нас за дверь по той причине, что на этот последний отпускной месяц комнаты были уже сданы некоему парижскому семейству, наведывавшемуся в Дордонь каждый год. Так как в пещере было очень сухо, мы решили расположиться там.

И правильно сделали: о проживании в гроте у меня остались самые приятные воспоминания. В половине шестого вечера мы заканчивали работу, клали дневник на обычную деревянную доску, помещенную на две подставки, и заносили туда свежие данные о раскопках. Стряпню мы готовили на примитивном очаге, между тремя большими камнями, наслаждаясь восхитительными бифштексами «по-мустьерски», которые нанизывали на зеленые ветки и поджаривали над горящими углями. Дым от сжигаемого нами можжевельника придавал мясу особый аромат, и мы, совсем еще юные, представляли, что поедаем бизона.

Спокойными сентябрьскими вечерами мы наслаждались последними отблесками дня. Сидя на огромном камне на самой вершине склона, мы созерцали небольшую долину, прямые и высокие тополя, ряды которых тянулись вдоль почти уже пересохшего ручья, отбрасывая на луга длинные тени («Majoresque cadunt…»[13] – обязательно замечал кто-нибудь из нас), крыши ферм, отливающие красным под последними косыми лучами, медленное нарастание сумерек. За окнами домов одна за другой зажигались лампы, и незадолго до наступления кромешной тьмы, объявляя о своем подходе певучими гудками, прямо под нами огненной змейкой пробегал поезд на колесах с пневматическими шинами. Едва различимые в темноте, мы приветственно махали рукой машинисту, тот махал нам в ответ. Поезд исчезал вдали, мы снова разжигали костер и при его свете, растянувшись на песке, обменивались мыслями об истории первобытного общества, ходе раскопок или современном мироустройстве. Пританцовывало оранжевое пламя, потрескивал хворост, дым лениво поднимался к своду пещеры, а затем, уползая к выходу, исчезал, уносимый легким ночным бризом. Круг света не проникал вглубь грота, и дальняя часть пещеры представляла собой черную бездну, где открывался еще более черный вход в галерею, проходившую через весь холм. То тут, то там выступы стен цепляли свет, и в его зыбких отблесках порой казалось, что рядом крадется жуткое чудовище.

Затем наступал крепкий сон, который дают усталость и молодость. В общем, все было чудесно, кроме одного: воду надо было таскать с фермы, находившейся в шестистах метрах от «лагеря»!

Ходили мы туда по очереди, беря с собой большой жестяной кувшин, сохранявший некоторую грациозность глиняных. Нужно было спуститься метров на двадцать по крутому склону, пересечь железнодорожные пути, затем пройти по другому склону, менее покатому, но более длинному, и тащиться еще с полкилометра по дороге, которая вела прямо к ферме. Весь путь, туда и обратно, занимал около получаса. Обычно мы исполняли эту неприятную обязанность до ужина, но в тот вечер совершенно забыли о ней, и, так как была моя очередь, идти за водой мне пришлось в спускающихся сумерках.

По правде сказать, меня это совсем не обрадовало. Знойное солнце весь день палило сквозь своеобразную дымовую завесу, и теперь, спускаясь по склону, я мог видеть, как на западе, над холмами, собираются в кучку огромные зубчатые тучи, предвестницы грозы. Грозу в те времена я всей душой ненавидел и даже боялся. Когда мне было лет шесть, рядом со мной ударила молния, и с тех пор грозовая погода сильно тяготила меня. Казалось, атмосферное электричество циркулирует прямо под кожей; я становился раздражительным, эмоциональным и не мог усидеть на одном месте. Лишь спустя долгие годы, в жарком климате с его тропическими смерчами, мне удалось излечиться от этой фобии. Морис, конечно же, согласился бы меня заменить, если бы я попросил, но я не стал делать этого из чувства такта и теперь поспешно шагал к ферме, надеясь вернуться до первого грома и молний.