Присяга простору

я держался за землю свою.

Пробивал я лежачие камни,

и еще попадутся — пробью.

Мои стебли — они жестковаты,

и к букетам они не идут.

Подорожник кладут не в салаты —

подорожник на раны кладут.

1

Я — на пароме,

как на пороге

другого берега реки,

и тихо, пленно

глядят на Лену

с парома грязные грузовики.

Шофер читает,

что там в Китае.

Щебечут бамовки в семнадцать лет —

то о лебедках,

то о колготках,

которых д а ж е на БАМе нет.

И экскаватор,

н е в и н о в а т ы й,

что, кем-то брошенный, по грудь з а в я з,

в реке ржавеет

и так жалеет

японцев, делавших его для нас.

Лесоповальщик,

присев на ящик,

с усмешкой цедит из-под усищ:

«Народ — с размахом!

Всех побивахом!

Что стоит в реку швырнуть сто тыщ!

Сто — в инвалюте!

335

Какие люди

в стране, в Советской, товарищ, есть!

Машина канет

лежачим камнем...

К а к эти камни в стране учесть?!»

Грозя растяпам,

он мокрым трапом

идет, нагнулся — его рука

у сапожища

чего-то ищет:

достал трепещущего малька.

«Ишь, заполошный,

юнец оплошный...»

И бросил в Лену:

«Живи! Плыви!»

И спрыгнул с трапа,

увидев трактор:

«А ну-ка, парень, останови!»

В кабине парень

глазищи пялит:

«Ты что, начальник?»—

«Всех тракторов!

Пока не поздно,

спасем японца.

Зацепим тросом — и будь здоров!»

Кляня погоду,

он лезет в воду,

у ж е три трактора мобилизнув,

и, полуголый, орет, веселый,

в трусах, в ушанке, зол, белозуб.

Троса — на месте.

Он — в рыжем тесте.

К а к будто ястребы, матюги

над ним летают, и дождь глотают

его оставленные сапоги.

И экскаватор чуть косовато,

но проволакивается сквозь грязь.

Грязищей сытый,

кричит спаситель:

«А ну, утопленничек, вылазь!»

Лесоповальщик, слегка бахвальщик,

так победительно глядит на всех

336

и ошаленно ныряет в Лену:

«Теперь и выкупаться не грех!»

Н а д пенной Леной, над всей Вселенной

он улыбается чертям назло,

и трактористы

смеются: «Ишь ты!

С таким начальником нам повезло!»

В такой породе, в таком народе

и я начальника себе нашел.

В нем нету спеси.

Он любит песни —

он весь из песен произошел.

Они раздольны.

Они разбойны,

как свист во муромском во лесу,

и мой начальник,

шутник-печальник,

порой роняет в стакан слезу.

Полслова скажет,

но как прикажет,

прикажет звездами, землей, листвод!.

Народ-начальник, —

ты не молчальник.

Я — твое горло, а голос — твой.

Н а р о д обманешь —

себя обмажешь

неотдираемым навек дерьмом.

За правду-матку,

а не за взятку

народ помянет тебя добром.

Он щедр на ласку,

на стол, на пляску,

на смех, на сказку, на ремесло.

Народ-начальник,—

он из отчаянных.

С таким начальником мне повезло.

2

Его фамилия — Кондрашин,

как это я узнал потом.

В тринадцать, что-то там укравший,

он отдан был отцом в детдом.

337

Евтушенко

Потом был флот.

Была подлодка.

Шофер. Авария. Спасли.

И привыкал он долго, кротко

к самой поверхности земли.

Когда на койке-невеличке,

как запеленатый, л е ж а л,

из коробков рассыпав спички,

дороги он сооружал.

Воспоминаньями терзаясь,

по рельсам ездила рука.

Он убегал из детства зайцем

на поезде из коробка.

И убежал...

Затем в итоге,

болезнь осилив, словно вол,

он от игрушечной дороги

на настоящую пошел.

Он странной, дикой силой влекся

туда, где дикая земля.

Читал и занимался боксом,

Дор"огу строил и себя.

Как говорят в газетах: вырос.

В грязи и радости труда

ему Россия так явилась,

как не являлась никогда.

В размахе Братска и Тайшета,

в мерцанье снега и росы

ему открылось, как душевна

бывает дружба на Руси.

Мхом не оброс в тайге. Не запил.

Учился. Книжки собирал.

И не влекло его «на запад» —

«на запад», то есть за Урал.

Он вел дневник, грыз авторучки

под рев машин, под шум ветвей

и размышлял не о получке —

о прошлом Родины своей.

Все, что забыто, ни забвенья,

ни полузнанья не простит.

Веков разорванные звенья

соединял его инстинкт.

Он был глотатель книжек честный —

338

не про шпионов и воров.

В нем свои рельсы клал Ключевский

с таежным отсветом костров.

Порой, смертельно уставая,

он полубредил у костра,

как будто сам вбивает сваи

в туманном городе Петра.

Умел он в рельсах Братска видеть

красногвардейские штыки,

и в Ангаре помог он выплыть

Ч а п а ю из Урал-реки.

Пройдя трясину опасенья,

что правда выродится в ложь,

он в социальных потрясеньях

увидел праведную мощь.

И потому так полноправно

его толкал на мятежи

подмен движенья, то есть правды,

сырыми пролежнями лжи.

Он — в бой с лежачими камнями.

Он их долбил, как долото,

не отвергал пустое з н а м я:

«Движенье — все, а цель — ничто».

И в нем рождалось чувство цели.

Оно вело его вперед,

почти железное, как цепи,

что на колесах в гололед.

Любовь? В любви он счастлив не был..

Все годы лучшие свои

Он знал, кто друг,

он знал, кто недруг

и было все не до любви.

Но, возвратясь из-за границы

к родным вареньям и грибам,

звезда прельстительной столицы

своим лучом задела БАМ.

Благословляя первый поезд,

рабочим пела та звезда

и по-английски, и по-польски,

и по-испански иногда.

Она, признаться, пела скверно,

а он забылся под мотив,

от одиночества, наверно,

ж а р неизвестный ощутив,

339

И йа банкете он влюбленно

смотрел до той поры,

когда

«А как у вас насчет дубленок?» —

по-русски в ы ж а л а звезда. ·

И подарило ей начальство

без всяких там презренных «р»

дубленку, что предназначалась

по очереди медсестре...

...Кондрашин чай хлебал Внакладку,

не веря славе завозной,