Прочтение Набокова. Изыскания и материалы

Последние слова «Второго приложения», как и пушкинский подтекст в вопросе Федора, возвращают читателя к «Дару»: перед тем как услышать отцовское замечание, Федор, юноша «лет четырнадцати», сидит на веранде «с какой-то книгой, – которую я, верно, тоже вспомню сейчас, когда все попадет в фокус» (повествование ведется от первого лица, как и в конспекте последних глав второй части романа). Он плохо понимает читаемое, «ибо книга была трудной и странной, и страницы казались перепутанными»[516]

. Подобно сновидческой фразе о «великом будущем», отбрасывающем свет в прошлое героя, которую Набоков записал четверть века спустя по завершении книги, в обратной временной перспективе романа эта концовка вновь вызывает в памяти слова Федора в третьей главе: «Это странно, я как будто помню свои будущие вещи, хотя даже не знаю, о чем будут они. Вспомню окончательно и напишу» (218).

Теперь все попадает в фокус, перепутанные страницы находят свой верный порядок: пушкинская линия и судьба Годунова-Чердынцева-старшего; трагическая смерть отца в жизни автора «Дара» и в жизни его героя; поэтический отклик Набокова на это событие и пушкинский «Акафист»; вымышленная киргизская сказка о «сыне великого хана» (читай: князе) и «девушке в платье из рыбьей чешуи» (читай: русалке), которую рассказывал Федору отец (глава вторая), и сочиненное овдовевшим Федором окончание пушкинской «Русалки»; вновь обращенный к Пушкину замысел книги об отце, к которой герой оказался не готов во второй главе романа, и яркий очерк о нем и его трудах в позднем «Приложении»; искусство и естествознание во взаимных отражениях; еще только зреющее в будущем авторе выдающееся произведение в концовке первого тома и его полное и безупречное воплощение в уже прочитанной книге, заглавие которой возникает из пушкинской строки; точно определенный конец эпохи и надежда на сохранение и продолжение лучших традиций русской культуры в пушкинском финале второй части «Дара»[517]

.

6

После «Истинной жизни Севастьяна Найта» Набоков еще оставался русским писателем Сириным, пишущим невиданный новый «роман призрака», отложенный и затем вовсе отставленный после отъезда из Европы, и сочиняющим продолжение «Дара» по свежим впечатлениям от замиравшей парижской жизни и начавшейся немецкой оккупации, однако в Новом Свете две эти неоконченные русские книги показались ему неосуществимыми. Вместе с тем Набоков изредка продолжал сочинять по-русски и не так скоро перешел на английский, как он утверждал в своем позднем комментарии («Зима 1939–40 годов оказалась последней для моей русской прозы. Весной я уехал в Америку, где мне предстояло двадцать лет кряду сочинять исключительно по-английски»). Письмо к жене из Уэльсли от 19 марта 1941 года показывает, что и по прошествии без малого целого года американской жизни он всерьез думал о том, чтобы сочинять по-русски:

Думаю, – что дальше перевести (тем же способом с П.<ерцовым>, с которым приятно и легко работать), а? [Истребление] «Тиранов»? «Оповещение»? Или написать одну ШТУЧКУ ПО-РУССКИ – и потом перевести? «Живя в Уэлзлейском университете среди дубов и вечерних зорь мирной Новой Англии, он мечтал променять свою американскую самопишущую ручку на собственное несравненное русское перо (из «Владимир Сирин и его эпоха». 2074 г., Москва)[518].

29 апреля 1941 года он признался Уилсону: «По-настоящему меня тревожит лишь одно: что, кроме нескольких вороватых свиданий, у меня не было регулярных сношений с моей русской музой, а я слишком стар, чтобы меняться конрадикально…»[519] Под этими «несколькими вороватыми свиданиями» он мог иметь в виду продолжение «Дара» и «Второе приложение» к нему. Его решение окончательно перейти на английский язык, то есть все же измениться «конрадикально», положило конец и более раннему замыслу «Solus Rex», и более позднему продолжению «Дара».